Поразительно то, с какой уверенностью и щедростью Юрий Кузнецов насыщает свои стихи пословицами и поговорками, которые тут же приживаются, обнимаются, сливаются со словами его поэтического замеса или входят в них вкраплениями, осколками, клочьями своего словесного тела:
Мне-то что! Обываю свой крест.
Бог не выдаст, свинья не доест.
Не по мне заварилася каша…
Уже в этих трёх строчках поблёскивают обломки трёх пословично-поговорочных изречений — я подчеркнул их. Но в том же стихотворении «Откровение обывателя» обнаруживаются («железки строк случайно обнаруживая») словосочетания «задним умом», «провалиться на месте», «хлеб-соль», относящиеся к древнейшим языковым идиомам. «Чёрная зависть гуляет» в чём мать родила» — и здесь тот же самый случай.
Если внимательно «ощупывать» словесную ткань стихов Кузнецова, то и дело натыкаешься на россыпи нержавеющей то ли мудрости, то ли здравого смысла, то ли мифологических словосплетений, таящих в себе, подобно зёрнам пшеницы из египетских пирамид, способность давать живые зелёные ростки через тысячелетия летаргического сна. Эти зёрна так естественно пускают корни в кузнецовскую стихотворную плоть, что образуют с ней одно целое:
Нам чужая душа — не потёмки.
Только русская память легка мне
И полна, как водой решето…
И вскинул я руку и в руку
Синицу поймал…
Лежачий камень. Он во сне летает…
Воры схватились за злато и тряпки,
Видя ни свет, ни зарю:
— Знать не хотим про какие-то шапки.
— Шапки горят, говорю…
Вот так «развинчена» пословица «На воре шапка горит»!
Можно лишь догадываться, почему Юрий Поликарпович так обильно и настойчиво насыщал свои поэтические образы материалом, состоящим из пословиц и поговорок. Он ощущал, что эти вечно живые зёрна суть своеобразные стволовые клетки поэтического народного мышления, которые образуют целую систему художественных образов. Эта система помогала народу понимать мир и выживать во все времена, заменяла ему не только уголовный, гражданский и семейный кодексы, но и свод позднейших религиозных заповедей и законов. Она была столь универсальна, что позволяла развиваться всем слоям рода-племени: и черни, и знати, и богатым, и бедным, и слабым, и сильным, и дерзким, и кротким, и бунтовщикам, и охранителям, и щедрым, и алчным.
Нужны опорные пословицы для сильных и решительных? Пожалуйста:
На миру и смерть красна.
Или грудь в крестах, или голова в кустах.
Двум смертям не бывать, а одной не миновать.
Была — не была!..
Сколько богословских книг написано о «свободной воле» человека, но вся их суть выражена в одной народной пословице: «На Бога надейся, а сам не плошай».
Именно к такого рода русским людям, живущим по законам мифологического бытия, для которых «на миру и смерть красна», принадлежали и сам Поликарпыч, и все сказочные персонажи его поэзии. Его «человек-народ» воплотился во всех, «пошедших поперёк»: в сгоревшего космонавта, в персонажа из «Золотой горы», в образ отца из поэмы «Четыреста», в русских богатырей из «Сталинградской хроники», во всадника с Куликова Поля, вынесшего на своём теле «рваное знамя победы», в русского ребёнка, которому тростинка поёт «про печали Мазурских болот / и воздушных твердынь Порт-Артура»… Все они — и Пересвет, и Сергий Радонежский, и лейтенанты, которые «всегда в голове», и Степан Степанчиков из поэмы «Дом», на культе́ которого горит наколка «За Родину, за Ста»…», и непобедимая «Федора-дура», и казак, обронивший кубанку, и неизвестный солдат, ползущий по Красной площади из своей могилы, и даже пьяница из стихотворения «Где-то в Токио или в Гонконге» — все они сотворены из человеческого материала высшей мифологической пробы… Страшно сказать: из того же материала у него «сделан» Господь, пошедший, как самый выдающийся герой небесной и земной истории, «на Божественный риск» — отправивший своего единственного сына на гибель ради спасения грешного человечества. И поэт, воодушевлённый Божественным примером, идёт следом за ним:
Бог свидетель, как шёл я по жизни —
Дальше всюду и дальше нигде —
По святой и железной Отчизне,
По живой и по мёртвой воде.
Я нигде не умру после смерти,
И кричу, разрывая себя:
— Где ловец, что расставил мне сети?
Я свобода! Иду на тебя!
Так поступал и герой русской истории Святослав, говоривший: «Иду на вы!». А взваливший на себя бремя использования и толкования русских пословиц и поговорок, исполненных мифологической сущности, Юрий Кузнецов одновременно принял и ответственность за все «высоты» и «низины» русского характера, то есть стал нашим подлинно национальным поэтом.
В заключение вспомним, что в «Капитанской дочке» Пушкин в качестве эпиграфа к трём главам использовал три русских пословицы: «Береги платье снову, а честь смолоду», «Незваный гость хуже татарина» и «Мирская молва — морская волна». Так что и здесь Поликарпыч идёт по стопам Пушкина. Но надо держать в уме, что Пушкин живший в молодости, как бретёр, «ера» и «забияка», Пушкин, которому были любы рискованные, лихие, залихватские пословицы и поговорки, к тридцати года, как говорят в народе, «женился-остепенился» и даже оставил для нас двустишие, отражавшее в себе все перемены, произошедшие в сознании поэта:
Воды глубокие плавно текут,
Люди премудрые тихо живут.
* * *
В отрочестве одной из моих любимых книг была повесть Аркадия Гайдара «Школа». До сих пор помню сцену из этой повести, где её главный герой становится свидетелем того, как бандиты, которых столько развелось на русской земле во время революции и Гражданской войны, поют вокруг лесного костра залихватскую зловещую песню той жестокой эпохи:
Мой товарищ — острый нож,
шашка-лиходейка,
пропадём мы ни за грош,
жизнь наша — копейка.
Потом я надолго забыл эту песню и вспомнил её лишь в десятом классе, когда прочитал пушкинскую «Капитанскую дочку», где пугачёвские разбойники и душегубы затянули на «сон грядущий» «любимую песенку» своего атамана. Она потрясла своей поэтической силой не только молодого Гринёва, но и меня, советского десятиклассника:
Не шуми, мати зелёная дубравушка,
Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати…
А думу добрый молодец думает о том, что «заутра» идти ему на допрос к грозному судье — «самому царю», что царь будет его «спрашивать», с кем он, «крестьянский сын», «воровал, с кем разбой держал», а ещё много ли с ним было «товарищей»? А он ответит «надёже — православному царю»:
Что товарищей у меня было четверо:
Ещё первый мой товарищ — тёмная ночь,
А второй мой товарищ — булатный нож,
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь,
А четвёртый мой товарищ, то тугой лук…
Ответил «крестьянский сын» «грозному судье — самому царю» талантливо и выразительно. Но и царь в долгу не остался, и словно бы продолжил этот поэтический поединок, с неменьшим талантом и вдохновением, ведь оба они — русские люди:
Исполать тебе, детинушка крестьянский сын,
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Среди поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.
Сцена поистине достигает предельной мифологической силы. Тут одновременно говорит и судья с преступником, и отец с сыном — «детинушкой», и поэт с поэтом. И, чувствуя всё это, участники действия взволнованы — и Пугачёв, и его «товарищи», и молодой Пётр Андреевич Гринёв:
«Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обречёнными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — всё потрясало меня каким-то пиитическим ужасом».
Но восхищаясь поэзией народного восстания, Александр Пушкин в то же время понимал многое, лежащее за пределами поэзии, когда писал в главе, не вошедшей в окончательную редакцию «Капитанской дочки»:
«Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас всевозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж люди жестокосердые, коим чужая головушка — полушка, да и своя шейка — копейка».
Вот именно эти слова «своя шейка — копейка» и перебросили мою память от разбойничьей народной песни из «Капитанской дочки» к тоже разбойничьей и тоже народной песне из повести Аркадия Гайдара «Школа»…
В XVIII веке пугачёвцы пели: «…а второй мой товарищ — булатный нож», в XX веке антоновцы вторили им: «мой товарищ — острый нож»… Века проходят, а в пословицах и песнях, из которых сло́ва, как говорится, не выкинешь, остаются всё те же слова и всё те же «детинушки», сидя у разбойничьих костров, самозабвенно повторяют: «Жизнь наша — копейка!».
Но ведь в народе, кроме бунтовщиков и людей рисковых, есть и слабые, и робкие, и смиренные, им тоже как-то выживать надо, они тоже ищут в народной мудрости опору себе — и находят:
С сильным — не борись, с богатым — не судись.
По одёжке протягивай ножки.
На каждый роток не накинешь платок.
Моя хата с краю…
Во время чрезвычайных обстоятельств — войн, революций, природных и социальных катастроф — слабым, конечно, приходится выживать около сильных, прислоняться к ним. Но сила — это не их сущность, и тогда слабые утешаются пословицей:
С волками жить — по-волчьи выть.
Но кроме сильных и слабых есть в народе и слой «золотой середины» — люди здравого смысла, люди терпенья, вспоминающие в трудную минуту жизни пословицы, рождённые в народном чреве именно для них:
Семь раз примерь — один раз отрежь.
Капля камень точит.
Худой мир лучше доброй ссоры.
Не зная броду — не суйся в воду.
Ранний загад не бывает богат…
Это люди, подобные пушкинскому Гринёву-младшему, который на пугачёвский вопрос, верит ли он, что перед ним — император Пётр III, осторожно отвечает: «Кто бы ты ни был, ты играешь в опасную игру».
И одна, и другая, и третья ипостась народной мудрости необходимы народу для равновесия в жизни. Иначе эти пословицы и поговорки были бы забыты или бы стали достоянием историков и филологов. Однако они живут. И в наши времена бывает, что, когда человек колеблется, как поступить, последним доводом к действию ему служит народная пословица: «Пан или пропал!». Каждый человек выбирает в таких случаях из кладезя народных пословиц изречение по своим силам и по своему характеру. И эти пословицы с незапамятных времён могут, словно люди, враждовать одна с другой. Пословица, рождённая для обличения бессовестных, людей гласит:
Хоть плюй в глаза — всё Божья роса.
Но в ответ люди бессовестные ограждаются, как щитом, своей пословицей:
Стыд — не дым, глаза не ест.
Это не оправдывает бесстыжих и бессовестных, но всё-таки помогает им жить и чувствовать себя тоже частью народа, сознавать, что без них «народ не полный». Над такого рода противоречиями часто задумывался знаменитый современник Пушкина — поэт Евгений Боратынский:
Предрассудок! Он обломок
Древней правды. Храм упал;
А руин его потомок
Языка не разгадал.
Сотни книг написаны о странной связи добра и зла, о превращениях одной силы в другую. Именно об этом написаны и «Фауст» Гёте, и «Мастер и Маргарита» Булгакова, и «Пирамида» Леонида Леонова. Но куда убедительнее об этой связи твердят нам пословицы:
Нет худа без добра.
Не было бы счастья, да несчастье помогло.
Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасёшься…
И опять вспоминается «поэт мысли» Евгений Боратынский:
Старательно мы наблюдаем свет,
Старательно людей мы наблюдаем
И чудеса постигнуть уповаем:
Какой же плод науки долгих лет?
Что, наконец, подсмотрят очи зорки?
Что, наконец, поймёт надменный ум
На высоте всех опытов и дум,
Что? Точный смысл народной поговорки.
Конечно, эпоха единобожия и принятие русскими племенами христианства просветили языческую сущность древних обычаев, изречений и правил светом нравственного закона, и многие христианские истины — «мне отмщенье и аз воздам», «смертью смерть поправ», «будет день — будет пища», «легче верблюду пролезть в игольное ушко, нежели богатому войти в Царство Небесное» — тоже обрели статус пословиц и поговорок и со временем усмирили многие тёмные страсти молодого русского племени. Но Юрия Кузнецова, в первую очередь, притягивали к себе глубинные, тёмные, не щадящие чувств нынешнего цивилизованного обывателя, заповеди народного бытия, выплывающие, по убеждению поэта, «из бездны, где слова молчат»: «Не до жиру — быть бы живу», «Ни дна ни покрышки», «Собака лает — ветер носит», «Снявши голову, по волосам не плачут», «Чёрного кобеля не отмоешь до бела», «Сука не захочет — кобель не вскочит»…
Именно эти «предрассудки» (то есть то, что было «перед» рассудком, раньше «рассудка») — обломки «древней правды», жестокой, страшной, бесчеловечной, безличной, дохристианской, — эти пословицы и поговорки, подобные гвоздям, которыми прибито современное человеческое сознание к своим древним истокам, уходящим в тёмные глубины доисторического бытия, особенно притягивали к себе Юрия Поликарповича, и следы этого притяжения явственно видны во многих его стихах-наваждениях.