В последние времена второго тысячелетия с Юрием Поликарповичем стали происходить загадочные перемены. Он, и доселе-то немногословный, вообще перестал разговаривать на всяческие бытовые и журнальные темы, приходил на работу незаметно, читал рукописи, сдавал их в очередной номер и уезжал домой или на дачу во Внуково. Из его кабинета уже не доносились шумные разговоры, которые обычно случались, когда к нему приезжали его птенцы из провинции. Однажды, перехватив мой вопрошающий взгляд, он всё понял и объяснил причину этой новой для него сосредоточенности:
— Я поэму о Христе обдумываю. Он ведь был первым поэтом человечества, он мыслил и разговаривал с народом, как поэт…
— В какой номер планировать? — пошутил я.
— Надеюсь, что на переломе времён, в двухтысячном году принесу первые главы. Нам надо прорваться — начинается третье тысячелетие со дня его появления в мире!
Так оно и вышло. В четвёртом пасхальном номере за 2000 год была опубликована первая часть поэмы, названная «Детство Христа».
Но одновременно с началом работы над поэмой Поликарпыч написал стихотворение, которое отвечает многим скептикам и клирикам, что подвигло его на этот «Божественный риск», на то, что он снова «пошёл поперёк»:
Полюбите живого Христа,
Что ходил по росе
И сидел у ночного костра,
Освещённый, как все.
Где та древняя свежесть зари,
Аромат и тепло?
Царство Божье гудит изнутри,
Как пустое дупло.
Ваша вера суха и темна,
И хромает она.
Костыли, а не крылья у вас,
Вы разрыв, а не связь.
Так откройтесь дыханью куста,
Содроганью зарниц,
И услышите голос Христа,
А не шорох страниц.
«Я хотел показать живого Христа, а не абстракцию, в которую Его превратили религиозные догматики», — сказал Кузнецов в одном из последних своих интервью. Поэма «Путь Христа» — это возвращение автора не только к евангельским истинам, но и к красоте Божьего мира, которую он часто обходил во многих своих стихах, исполненных мыслей о бренности и ничтожности всего естественного, преходящего, тварного. Это уход от чёрно-белой палитры к сияющему многоцветию жизни. В этой поэме поэт бросает вызов аскетическому мышлению многих христианских богословов, в том числе знаменитому в Православии Игнатию Брянчанинову:
«Он и мои поэмы смёл бы с лица земли, — пишет Кузнецов 18 августа 2003 года в одном из своих последних писем незадолго до смерти: — По Игнатию Брянчанинову выходит, что надо уничтожить пшеничное поле потому, что на нём есть плевелы. Но плевелы надо отделять от злаков. Каждый злак ведь дорог! Но такой труд не для святителя. Он режет по живому и не замечает, что при этом льётся кровь. Каков монах! Каков инквизитор!..5 Игнатий Брянчанинов плохо знает людей, он их видит в узком просвете христианской аскезы. Он не понимает природы ума. Ум — производная чувства. Всё, что есть в уме, всё это есть и в чувстве, только в зачатке, в спящем состоянии. Умертвить чувства — значит подорвать корни ума».
Обвинив Игнатия Брянчанинова в «инквизиторстве», сам поэт, несомненно, сделал громадный шаг, отказавшись от некоторых своих убеждений, высказанных им в «Сошествии в ад», где он в какой-то степени оправдывал жестокость Торквемады в борьбе с сатанинскими, антихристианскими деяниями «маранов», «падших душ», «еретиков» и «ведьм» средневековой Европы. Торквемада бродит среди сонма горящих грешников, «как зарница», осеняет себя крестным знамением, «слыша» их «проклятия Богу», и скрежещет своим инквизиторским голосом фанатика Божьей правды:
Он скрежетал: «Я вершил на земле Божий Суд.
Я делал правильно. Все эти бестии тут».
Он, как и там, не спускал с них горящего ока…
Эти строки свидетельствуют о том, какие противоречия бушевали в его душе. В предсмертном своём стихотворении, написанном с 1 по 5 ноября 2003 года, Юрий Поликарпович отвечает от имени поэта монаху (своего рода Торквемаде), сказавшему: «Искусство — смрадный грех», — страстным и неотразимым монологом:
Ты умерщвляешь плоть и кровь,
Любовь лишаешь ощущенья.
Но осязательна любовь,
Касаясь таин Причащенья.
Какой же ты христианин
Без чувственного постоянства?
Куда ты денешь, сукин сын,
Живые мощи христианства?
Так умертви свои уста,
Отвергни боговоплощенье,
Вкушая плоть и кровь Христа
И принимая Причащенье.
При грозном имени Христа,
Дрожа от ужаса и страха,
Монах раскрыл свои уста —
И превратился в тень монаха,
А тень осклабленного рта —
В светящую воронку праха…
При первой публикации этого стихотворенья в журнале «Наш современник» (№ 1, 2004) я, понимая, что иду на риск так же, как шёл на риск, печатая поэму «Путь Христа», сопроводил публикацию коротким примечанием:
«Когда Юрий Поликарпович за неделю до смерти показал мне это стихотворение, честно говоря, прочитав его, я смутился.
— Юра, — сказал я ему. — У поэтического опыта своя жизнь, а у аскетического — другая. Ты знаешь, что в одно и то же время жили два великих русских человека — Серафим Саровский и Александр Пушкин, и они ничего не знали друг о друге. По-моему, ты даёшь поэту слишком большие права, выходящие за пределы поэзии. Осуждать монаха словами «сукин сын» и делать поэта судиёй над монахом? Можно ли так?
Кузнецов, подумав, ответил:
— Согласно многим пророчествам, даже антихрист может являться людям в обличье Христа… Ты видишь, что стало с монахом после слов поэта? Значит, это не монах был, а некто, скрывавший под монашеским обличьем свою тёмную личину. В «последние времена» такое может случиться. А я эти времена чувствую…».
Отстояв право христианско-православного мировоззрения изображать чувственную, плотскую красоту Божьего мира, Юрий Кузнецов дал своеобразный ответ не только адептам христианской аскезы, но и многим ютившимся «около церковных стен» религиозным писателям Серебряного века — Владимиру Соловьёву, Василию Розанову, Дмитрию Мережковскому, противопоставлявшим «бледную немочь» Нового Завета цветущему телесному здоровью Завета Ветхого. Более того, своим пером он показал в «Жизни Христа» многоцветную жизнь раннего христианства. Недаром Ю.К. всегда утверждал, что Христос не только сын Божий, «но и поэт».
К этой работе он готовился с особым рвением — отказывался не просто от запоев (которые у него порой доходили до того, что я однажды встретил его жену, сидящую в кори-доре возле бухгалтерии, чтобы получить его зарплату), но даже от редких скромных застолий, бывавших в редакции, и даже перешёл на безалкогольное пиво. Правда, своих бывших сотрапезников, по привычке навещавших его, угощал с печальным спокойствием, словно жалея их. Он обложился историческими и богословскими книгами, апокрифической литературой, трудами святых отцов и, узнав, что у меня есть дореволюционное издание «Еврейской энциклопедии» 1912 года, буквально вцепился в неё, выпрашивая один за другим тома со статьями, посвящёнными жизни древнего Иерусалима, ветхозаветным пророкам, Вечному жиду Агасферу.
Поэма очаровала меня уже своими первыми страницами. Чудо её состояло в том, что, читая их, я будто бы переносился во времена раннего христианства с его простодушием, с его восторженными надеждами на перемену жизни, с его свежестью чувств и трогательной евангельской наивностью Нагорной Проповеди. Впечатление от чтения первых глав было таково, как будто вера рождалась у меня прямо на глазах, словно я был одним из свидетелей или даже участников Преображения мира.
Час Назарета склонился в глубокой печали.
Помер старейшина — плотнику гроб заказали.
Только Иосиф лесину во двор заволок,
Ангел явился и молвил: «Исход недалёк!».
Плотник с бревном, дева с милостью — так и бежали.
Груди Марии, как в мареве горы, дрожали.
И, наконец, под звезду Вифлеема вошли,
Но в Вифлееме приюта нигде не нашли.
И во хлеву, на соломе она разрешилась
Чудным Младенцем… И ангелы пели: «Свершилось!».
Встала корова, качая тугим животом,
И облизала Младенца сухим языком.
Свет через крышу наутро Младенца коснулся,
И засмеялся Младенец во сне, и проснулся.
И, головой задевая коровьи сосцы,
Вышел наружу, где солнце, полынь и волчцы.
С правой руки — Дух Святой, его Ангел-Хранитель,
С левой руки — дух лукавый, его искуситель.
Белый Пегас расправляет седые крыла,
Чёрная зависть гуляет в чём мать родила.
Последняя строка — почти цитата «Евангелия от Матфея», в котором евангелист приводит слова Пилата: «Ибо знаю, что предали Его из зависти».
С таким пушкинским вдохновением, с такой пушкинской алчностью к красоте он не писал даже во времена своей молодости. Поистине поэма «Путь Христа» стала вторым рождением поэта Юрия Кузнецова.
Закончив очередную главу поэмы, Поликарпыч с особым торжественным и победным выражением лица заходил ко мне.
— Закрой дверь, скажи Наталье Сергеевне, чтобы никого не пускала и к телефону не приглашала, — садился напротив меня и начинал самозабвенно читать.
Прочитав, не спрашивал меня о впечатлении от прочитанного, но, видя на моём лице восхищение или одобрение, оставив рукопись мне, уходил довольный. В эти минуты в его лице появлялось что-то детское, обычное угрюмство исчезало, морщины разглаживались, и даже рот растягивался в какой-то застенчивой улыбке.
Однако моё решение опубликовать первую часть поэмы вдруг наткнулось на сопротивление моего старого товарища, писателя и священника Ярослава Шипова, который был членом редколлегии журнала, и общественное литературное мнение считало его своеобразным духовником «Нашего современника». Мы к советам Шипова прислушивались, он публиковал в это время на страницах журнала цикл своих рассказов, повествующих о жизни деревенского прихода в Ярославской области, где он прослужил несколько самых трудных лет нового Смутного времени. Его весьма почитали наши сотрудники и особенно сотрудницы, считая по справедливости душевным батюшкой и крепким молитвенником.
А тут он, прочитав первую часть поэмы, твёрдо заявил мне, что печатать её нельзя, что хула на Духа Святого непростительна, и если я, как главный редактор, не послушаюсь его, то он выйдет из состава редколлегии и порвёт свои отношения с журналом… Я ответил Шипову, что если мы не напечатаем поэму, то совершим преступление против русской литературы, но на всякий случай попросил моих близких друзей — Вадима Кожинова, Владимира Личутина, Владимира Крупина — прочитать её, а также решил показать поэму кому-нибудь из священников и богословов, знающих и любящих русскую поэзию. На эту мою просьбу откликнулись протоиерей Александр Шаргунов, поэт и богослов Николай Лисовой и священник, автор журнала, отец Дмитрий Дудко. Поскольку их отзывы о поэме нигде, кроме нашего журнала, не печатались, я решаюсь напомнить их новым читателям нового времени.
Самым убедительным для меня стало мнение отца Дмитрия Дудко, который сам приехал в редакцию, расспросил меня о том, как живёт и как чувствует себя Юрий Поликарпович, очень порадовался, что тот ведёт трезвый образ жизни, вручил мне свои письменные размышления о поэме, а на прощанье благословил и автора, и меня, и всю редакцию журнала словами: «Никого и ничего не бойтесь — печатайте!».