Мы с сыном Сергеем сидим за ужином в столовой санатория «Воробьёво», что расположен в Калужской земле на высоком берегу извилистой речушки с былинным именем Суходрев, окружённой зарослями ольхи, и, оглядываясь на строгих официанток, потихоньку распиваем якобы минеральную воду из бутылки с этикеткой «Боржоми» — поминаем Юрия Поликарповича, поскольку сегодня, 17 ноября 2013 года, исполнилось десять лет со дня его смерти.
Умер он легко. Отпевали его в церкви Большого Вознесенья, в которой Пушкин венчался с Натальей Гончаровой. А гражданскую панихиду в день похорон на Троекуровском кладбище довелось вести мне.
— Помянем?
— Помянем…
Выпили. Помолчали.
— Слушай, Серёжа, а ведь Поликарпыч, как пушкинский Вальсингам из «Пира во время чумы», всю жизнь дразнил судьбу, азартно заигрывал со злом, словно бы вызывая его на поединок.
— Ну, конечно! Как он возвеличил леди Макбет, чьи руки был готов целовать за то, что ей придётся «гореть в аду на том и этом свете!».
Я подхватываю мысль Сергея:
— Да, он словно бы искал «неизъяснимы наслажденья» у «мрачной бездны на краю». Да и «столб крутящейся пыли», «одинокий и страшный», — это, конечно, не от взрыва снаряда, это нечто другое, потустороннее… В тот же ряд можно поставить и «нечистый огонь из дупла», обжигающий «долы и воды» родной земли, и ответ женщине на ее вопрос: «Где ты был?» — «На дне дорогая, на дне», и стихи о своём родстве с героями Гоголя:
Да, и мне поднимать тяжело,
Словно Вию, заклятые веки
На великую правду и зло…
Но почему он всё время давал злу равные права с добром? Отсюда и стихи о современном Апокалипсисе.
Планета взорвана! И в ужасе
Мы разлетаемся во мрак.
Но всё, что падает и рушится,
Великий ноль зажал в кулак.
А что такое Великий ноль? То ли Бог, то ли Сатана?.. Думай сам… «Сатаны нет? — вскрикнул он однажды в споре с друзьями-поэтами. — Да он в каждом из нас! В каждом сидящем здесь! И во мне…». Это был его бес-страшный ответ на светлую человеческую веру в то, что «в каждом из нас есть «Образ Божий»!
— А его стихотворение про дуб? — подхватывает разговор Сергей. — Он ведь вывернул наизнанку русскую народную песню о дубе и рябине, которая мечтает «к дубу перебраться»: вместо рябины рядом с дубом растёт куст, который «трепещет от ужаса… и соседство своё проклинает». А в прогнившей сердцевине дуба «свищет нечистая сила». Но всё-таки дуб ещё стоит, корни его держат. А что символизирует дуб? То ли судьбу самого поэта, то ли судьбу России, внутри которой свистит нечистая сила. И чужая она этому дубу или родная, вырвавшаяся из его трухлявой сердцевины? Ответа Поликарпыч не даёт, скорее всего, потому, что не знает его сам…
Я, чтобы не обострять спор, молчу о том, что однажды в нашем тройственном застолье (Поликарпыч, Кожинов и я) Вадим стал мне растолковывать, что дуб — это Россия или русский народ, а куст, растущий рядом, — это еврейство, которое опустошило сердцевину дуба и глядит на дело своих рук, и ужасается – защитить его некому, как в 1941-м году: дуб сам едва-едва держится на земле… Вадим разглагольствовал, а Поликарпыч при этом молчал, выпивал, мрачно улыбался: мол, толкуйте мои стихи, как хотите. Я написал, а ваше дело понимать их, как знаете…
Но у сына разыгралась фантазия литературоведа:
— Юрий Поликарпович истово верил в силу поэтического слова! Недаром он в поэме «Сошествие в ад» всех врагов России загнал в преисподнюю словом и, подобно Пушкину, сло-вом расправлялся со всеми своими недругами и в жизни, и в литературе. Помнишь его стихотворный ответ Геннадию Ступину: мол, коли жаждешь бессмертия — «поди, возьми его», или эпиграмму, адресованную Валентину Устинову, жившему с ним на одной даче во Внуково, на первом этаже. Поликарпыч жил на втором и после ссоры с Устиновым написал о том, как он сам сжигает черновики поэмы о Христе и с балкона посыпает этим «божественным пеплом» голову Устинова. Он ведь даже дочь свою, которая захотела выйти замуж за нерусского человека, предупредил: «Смотри, нарвёшься на стихотворение!». Он верил в силу слова, как будто жил во времена, когда «словом останавливали солнце, словом разрушали города»…
Я слушаю Сергея, но сам гну своё, более серьёзное, на мой взгляд, нежели кузнецовские эпиграммы.
— Он ходил по краю тёмной бездны, чтобы разглядеть её суть, её мощь, её масштабы. Она притягивала его, словно гоголевского героя из «Пропавшей грамоты», который садился играть с нечистью в карты и был уверен, что выиграет. А бесы радовались! «Он почти наш! Он нас признаёт!». Они ждали, когда дурак проиграется вдрызг и поставит на договоре о сотрудничестве с ними подпись своей кровью. Ах, как это по-русски! Такое Вальсингаму и не снилось! Немцам, чтобы заставить Фауста подписать договор с Мефистофелем, нужно было оформить сделку по всем законам средневековой европейской юриспруденции. А тут — карточная игра в очко, в которой мелкие бесы передёргивать умеют! Почти русская рулетка! Но Поликарпыч — не дурак. Он, как Хома Брут, подзатянул игру до петушиного «Ку-каре-ку!», крикнул: «Нечистые, прочь от пера!» — и вся нечисть бросилась наутёк, и в оконных щелях повисла, как тряпочная ветошь!
Сергею очень нравится этот розыгрыш:
— Помянем?
— Помянем!
Мы налили по третьей…
— А помнишь, отец, как он говорил, что ему родиться бы в эпоху Святогора и Ильи Муромца?..
— Конечно! Однако ближе всех ему был Васька Буслаев, который «не верил ни в сон, ни в чох, ни в вороний грай, а только в свой червлёный вяз», как писал в своей поэме его покровитель Сергей Наровчатов. А ты не знаешь, как Васька Буслаев погиб? Он же в Палестину, в святые места со своей ватагой ушкуйников новгородских нагрянул. Увидели они череп Адама и расхвастались: кто его, этот череп, сумеет перепрыгнуть с разбега. Никто не решился на такое кощунство, один Васька разбежался, прыгнул, да поскользнулся, ударился об Адамово темя бесшабашной своей головушкой и убился насмерть… И знаешь, какими словами былина кончается? «Тут ему, Ваське, и славу поют!». Череп отца, череп Йорика, череп Адама — как череп всего человечества, легший в основу горы Голгофы. Это тебе не греческий Олимп, не Парнас, не Золотая гора, а нечто посерьёзнее!
Сергей перескакивает на другую мысль:
— Ну, конечно! Он ведь жил с убеждением, что и в наше время «снова небесная битва / отразилась на русской земле».
Я по-своему продолжаю Сергееву мысль:
— Но поскольку он, как лазутчик, часто проникал в адский стан, чтобы «проведать, чем дышит противник», то как рассвирепела эта нечисть, когда до неё дошло, что он изучил её, и за это знание не заплатил! И начала ему мелко мстить. Ты помнишь, что журнал обратился к читателям с просьбой присылать, кто сколько может, на памятник Юрию Поликарповичу? И когда, благодаря этим пожертвованиям, Кузнецову был воздвигнут на могиле надгробный памятник, на последней странице обложки октябрьского номера «Нашего современника» за 2005 год мы напечатали фотоснимок надгробья и под ним подпись:
«7 сентября, в солнечный и тёплый день московского «бабьего лета», на Троекуровском кладбище столицы был торжественно открыт памятник великому русскому поэту, нашему современнику Юрию Поликарповичу Кузнецову.»
Автор памятника, видный русский скульптор Пётр Чусовитин, друг покойного поэта, вырубил из мрамора крест, а в основание памятника вмонтировал медальон с фотографией Юры — молодого, весёлого, дерзкого, необыкновенно талантливого. Верен выбор фото: истинные поэты вечно юны. Так говорил Пушкин, которого Кузнецов боготворил.
Памятник был освящён другом и учеником Юрия Поликарповича — священником и поэтом Владимиром Неждановым. Благодарим сердечно всех-всех, кто внёс свою лепту на установку памятника: «шапка по кругу» позволила создать памятник, к которому будут приходить поколение за поколением русские люди, чтущие Поэзию. Будут приходить — и замирать сердцем, прочитав на надгробной плите золотыми буквами начертанные бессмертные строки:
«…Но русскому сердцу везде одиноко.
И поле широко, и небо высоко.»
Однако когда из типографии в редакцию привезли контрольный сигнал первого номера, и я прочитал текст на обложке, то ахнул: вместо слова «одиноко» стояло «одинаково»! «И русскому сердцу везде одинаково»! Представляю, как обрадовалась нечистая сила, сотворившая эту мелкую пакость! Обложка для всего тиража уже была напечатана. Что делать? Ни одного номера журнала с такой ошибкой не должно было выйти в свет! Я звоню в типографию, спрашиваю, сколько стоит заново отпечатать обложки для десяти тысяч номеров, соглашаюсь заплатить немалые деньги, и тираж с исправленным словом через неделю пошёл к читателям. Нечисть была посрамлена! Кстати, и с посмертной книжкой поэта произошло нечто подобное. Сам Юра, её составлявший, дал ей название «Крестный путь», а на обложке стояло «Крестный ход». И по какой же причине? Да по той же! Не успел Юра им сказать: «Нечистые, прочь от пера!».
Но нечистые не дремали. Недаром же в феврале 2006 года через два с лишним года после смерти поэта бывший руководитель ельцинской администрации, а ныне «президент фонда социальных и интеллектуальных инициатив» Сергей Филатов прислал в редакцию «Нашего современника» поздравление Юрию Кузнецову в связи с его 65-летием… Дальше наш разговор перешёл к кузнецовскому «Раю», опубликованному после смерти поэта. Но я ещё при его жизни, когда узнал, что он пишет о Рае, сказал ему, что выразить сущность Рая невозможно. Поскольку она нематериальна, а язык наш неизбежно должен опираться на некую материальную сущность. «Красный сад»? Но это же очень красивая, очень яркая картина, насыщенная цветами и красками, то есть телесная. А Рай бестелесен.
Он не спорил со мной и однажды прочитал мне отрывок из «Рая»:
Вечная туча летела в Божественном мраке,
По сторонам возникали священные знаки,
То пролетят голоса, то живые цветы,
То «Голубиная книга» раскроет листы
И унесётся во тьму золотого сеченья…
Мы приближались к звезде своего назначенья.
Топнул по туче Господь:
— Это здесь! — и кругом
Всё засияло… Мы стали в пространстве другом.
Воздух был свеж и прозрачен. Внизу простиралась
Голая местность и где-то в тумане терялась.
Сонмы великих и малых убогих людей
С тучи сходили внутри светоносных лучей.
………………………………………………………………………..
В воздухе туча стояла, а может — плыла…
Плыл с ней и Китеж, сияя во все купола.
Я восхитился:
— Юра! Ты совершил чудо, ты превратил свет в материю!
Он медленно улыбнулся…
А в конце нашего поминального застолья я спросил Сергея:
— Ты вот написал половину книги «Сергей Есенин» для серии «ЖЗЛ», и она выдержала с 1995 года — со столетнего юбилея поэта — уже двенадцать изданий. Ты закончил сейчас жизнеописание Николая Клюева для той же серии. Очень жаль, что издательство отказалось издавать в ЖЗЛ твою книгу о Павле Васильеве — вот уж у кого жизнь и судьба были насыщены сплошными событиями такого масштаба, как будто поэт выстраивал свою жизнь специально для этой серии. Ты сейчас готовишься к тому, чтобы начать новую книгу о Вадиме Кожинове. Скажи, а судьбу Поликарпыча можно втиснуть в «ЖЗЛ»?
Сын задумался…
— Едва ли…
— А почему?
— Да потому, что судьбы Есенина, Клюева, Павла Васильева сотканы из множества невероятных событий: взлёты, падения, встречи с сильными мира сего, роковые женщины, предательства друзей и происки врагов, аресты, тюрьмы, ссылки… Все трое умерли не своей смертью, а смерть Есенина вообще останется вечной тайной, будет вечно волновать читателей грядущих времён… Даже Пастернак, написавший «С кем протекли его боренья? — с самим собой, с самим собой», в конце пути поставил жирную, но ставшую необходимой для мировой славы «нобелевскую точку». А что можно рассказать о Юрии Поликарповиче, если все главные события его жизни, все его поступки происходили не в реальном времени, а в мифологическом, то есть «внутри него самого» и воплощались лишь на страницах его книг, в его поэзии? Это особый случай! Он положил на алтарь Поэзии всё. Как он сам писал, поэзия для него была и «отцом, и матерью».
Выпиваем и подходим к запретной черте.
— А ведь Поликарпыч и, правда, пытался «взять на себя» грехи мира и к Голгофе готовился…
— Ну, ты говори да не заговаривайся. Что он — Спаситель, что ли? Это уж чересчур!..
— А помнишь у Булгакова, которого, кстати, на мой взгляд, Поликарпыч незаслуженно отправил в ад, есть сцена, когда на вопрос Воланда: «А что же вы не берёте его к себе, в свет?» — Левий Матвей отвечает: «Он не заслужил света, он заслужил покой»… Я думаю, что Поликарпыч заслужил свет…
После этого мы посмотрели друг на друга, молча выпили ещё по одной, и я спросил сына:
— А ты помнишь, какие последние слова перед смертью произнесли два наших друга — Вадим Валерьянович и Юрий Поликарпович?
— Да, помню, — ответил Сергей. — Вадим Валерьянович, сказал, как и подобает человеку ума: «Все аргументы исчерпаны». А Поликарпыч произнёс лишь одно слово, о смысле которого можно лишь догадываться: «Домой!».