Из дневников скульптора Петра Чусовитина:
«25 июня 2003 года. Звонок Ю. Кузнецова в 23.45. «Любезный Пётр… Я, как тебе известно, написал две поэмы. Замысел гигантский. Вторая опубликована в декабре… прошло уже полгода, и что же выяснилось… Бондаренко, оказывается, более чем полусотне людей предлагал что-то написать о моих поэмах и выявилась полная несостоятельность нашей элиты. Писал и послал «Путь Христа» Лапшину, он между строк о своих бытовых подробностях ответил: «Я бы так не написал»… И это всё! Спрашивал и у других мнение о «Сошествии в ад», отвечают: «Мощно!»; — или: «Есть необыкновенные строки»; или: «Есть неудачные строки»… Но при чём здесь та или иная строка, когда речь идёт о целой поэме! Строку можно и выбросить. Вот я к тебе с какой печалью… И думаю: неужели же окончательно задавлена всякая мысль? Жаль людей…».
С тех пор прошло более десяти лет, и как говорится, «большое видится на расстоянье». Именно тогда, когда круг читающих и мыслящих людей усыхает, съёживается подобно шагреневой коже, наступает время, в котором проясняются смыслы предсмертных поэм Юрия Кузнецова, на которые он истратил последний «неприкосновенный запас» «накопленных за всю жизнь знаний» и душевных (и даже физических!) сил.
«Ну, скажи, — обращался он к Чусовитину, — какой поэт и когда мог написать такую вещь в 62 года? Когда ты начнёшь читать, ты почувствуешь, сколько в ней энергии. Гёте писал и в 70, в его стихах этой поры чувствуется мудрость, эрудиция, но энергии нет Данте 12 лет писал, а я за полгода сотворил В ней много едва затронутых идей, — обо всём же не напишешь, — которые могли бы стать источником вдохновения для других поэтов… А плотность какая! Когда было написано уже около трёхсот строк, я испугался, что умру, и поэма останется незаконченной. Державин, к примеру, умер, не дописав стихотворение. Ну и что? Одним стихотворением меньше — ничего страшного. Но у меня же другой случай… Всё время думал: только бы не умереть, только бы не умереть»…
И Господь услышал его мольбу и дал ему время, в сущности, для того, чтобы поэт окончательно для себя пересмотрел историю Европы со всеми её знаменитыми именами и кумирами, которыми Европа гордится до сего дня. Кого и за что отправил в ад Юрий Поликарпович, и каковы были его обвинения, аргументы и пересмотр своих прежних взглядов для подобных «внесудебных решений» — вот в чём заключается смысл поэмы «Сошествие в ад». Во всяком случае, знания мировой истории у него были отменные.
В молодости Юрий Поликарпович искренне ценил «духом высокое Средневековье» Европы, с этого он начал переоценку европейских ценностей:
А между тем, на ладони мерцала моей
Средневековая линия в царстве теней.
И какова же она была, эта линия? Рыцари средневековых походов, легендарные крестоносцы по Вальтеру Скотту предстали перед ним в аду не как люди веры, долга и чести, не как обожатели прекрасных дам, а как грабители, мародёры и богохульники:
Словно волна за волной, шли крестовые братья
К Божьему гробу. Молитвы сменяли проклятья.
Константинополь стоял, как заря, на пути
К Божьему гробу. Нельзя было глаз отвести.
Тучи сшибались, и души из них выпадали,
Грозно шумели они. Это рыцари брали
Константинополь. Корысть и отвага, вперёд!
Рыцари Бога забыли. А гроб подождёт.
Адское наказание за подобное предательство веры пришло неотвратимо: «Сотни крутых тамплиеров трещали в огне». Конечно, Ю.К. знал, что в огне трещат клопы, когда их собирают и бросают в огонь. Более того, легендарная Жанна д’Арк, идеал рыцарей Средневековья, для Кузнецова предстаёт ведьмой, а её любовник Жиль де Рэ — посланником нечистой силы, бросившейся на её спасение. Но оба они пылают на берегу обрыва в адском пламени:
Тщетно тянули друг к другу они свои руки:
Не сокращался никак промежуток разлуки.
Ногти на пальцах горели — и змеи огня
Их удлиняли, горючую память храня.
Расправившись с рыцарями, поэт принимается за просветителей эпохи Возрождения:
С неба послышался стук и в печаль нас поверг.
Это печатал чертей Иоганн Гутенберг.
Сыпался литерный град. И спросил я в печали:
— Кто вы такие? — И литеры так отвечали:
— Мы Гутенберги, и нас охраняет закон,
Ложь и свобода. И наше число — легион…
Поэт прав. Именно с книгопечатания началась история жёлтой прессы, создание вавилонских башен всемирной демагогии, возникновение особей «второй древнейшей профессии» и разгул насилия над умами и сердцами «малых сих». Поскольку «мир лежит во зле», то все новейшие достижения цивилизации, как это ни прискорбно, умело используют в первую очередь силы зла.
А ещё я вспомнил, как русские средневековые иконописцы Новгорода и Пскова изображали чертей в аду — в виде чёрненьких полунасекомых с закорюченными конечностями и хвостами, похожих, действительно, на буковки Гутенберга.
Вслед за Гутенбергом Поликарпыч развенчивает главного героя средневековой Европы, по стопам которого вскоре разбрелись насильники и грабители всего Старого света:
С Запада солнце вставало, презрев свой обычай, —
Это Колумб возвращался в Европу с добычей.
Слышал я песню наживы и скрежет зубов —
Это марраны везли краснокожих рабов.
То не поленья трещали на лютом морозе —
То мародёры кричали в горящем обозе…
Всего лишь одним словом «марраны» поэт обозначает национальную принадлежность знаменитого поработителя индейских племён и первого вождя корыстного племени конкистадоров и пиратов.
И ещё один кумир Европы становится очередной и заслуженной жертвой адского ритуала:
Клетка свободы. А в ней голова человека.
То был властитель умов обмирщённого века —
Гордый Эразм Роттердамский. Его голова,
Видимо, Богу, свои предъявляла права.
Крыса ему обгрызала надменные губы.
Космополит улыбался во все свои зубы.
Я помню, как шестьдесят лет тому назад в Московском университете на лекциях по западной литературе доцент Цуринов преподносил нам Эразма, как властителя дум молодой буржуазной Европы и, естественно, как великого гуманиста.
Рядом с Эразмом в самое чрево ада по воле Ю.К. были помещены Фауст с Нострадамусом и Кальвин с Игнатием Лойолой. И, словно освобождаясь от своего юношеского увлечения Шекспиром, Поликарпыч низвергает и Гамлета, и леди Макбет, и прочих героев шекспировского театра «Глобус» в адское пламя и ставит печать насмешки на репутации лицедеев:
Бог не играет. Играет и вертится бес.
Снится мне глобус, подобье Земли без небес.
Он на подставке вертелся, и самозабвенно
Он до того довертелся, что вспыхнул мгновенно.
Я отскочил и очнулся от сна своего:
Где-то в долине горела часть мира сего,
Люди бежали в тени золотого кумира…
Я узнавал в них бессмертных героев Шекспира.
Эта картина куда убедительнее многих литературоведческих книг, вышедших и выходящих из-под пера профессиональных шекспироведов. Поэтические строки Кузнецова, как стрелы, вонзаются в самых «неуязвимых» персонажей европейского Средневековья и Возрождения.
А далее безжалостному воображению поэта не было предела: Кампанелла и Декарт, сумрачный Свифт со своими нелепыми великанами и лилипутами «спёкся в уголь по самые ноги», «пошлый Вольтер» разговаривал с «бледною тенью Руссо», который удостоился званья «диверсант просвещённого века» и «комкал в руке Декларацию прав человека»…
Всех колонизаторов беззащитного третьего мира, всех авантюристов и деятелей прогресса, всех именитых магистров рыцарских орденов и фанатиков религиозных войн, всех знаменитых масонов от Вейсгаупта до американского космонавта Эдвина Олдрина, оставившего в 1966 году на Луне флаг Тамплиеров, всех великих инквизиторов и вождей Французской революции, всех учёных Запада (от Мальтуса до Норберта Винера) Юрий Поликарпович Кузнецов, сопроводив неотразимыми диагнозами, усадил в адское пламя. А о том, кого он амнистировал или пощадил, сказал так:
«Многих в поэме нет. Нет ни одного архитектора, скульптора, художника… Я подумывал о Леонардо да Винчи… Улыбка Джоконды, пожалуй, тянет на ад, но вот написалось, как написалось… без неё»…
Читая всё это, невозможно было поверить, что когда-то Юрий Поликарпович вздыхал о «священных камнях Европы», поскольку теперь он отозвался о католичестве и папстве так, как даже Тютчев с Достоевским говорить не решались:
Лысые горы взаимно сменялись в аду,
И на одной прозябала на самом виду
Церковь Гордыни. В ней бесы толпились. Над ними
Папа стоял на амвоне в тумане и дыме.
Он осенял крестным знаменьем, прах побери,
Череп убийцы с горящей свечою внутри
И проповедовал бесам…
А в комментариях о папе Пие IX Юрий Кузнецов написал:
«В 1870 г<оду> на первом Ватиканском соборе под его давлением была принята «первая догматическая конституция церкви Христа» — о первенстве папской власти и папской непогрешимости. Полный текст этого чудовищного документа вряд ли знают сами католики».
Ну, о каком экуменизме можно говорить после такого рода комментариев и приговоров!
Особенно изощрённым пыткам в Кузнецовском аду был подвержен безусловный идол западного мира Зигмунд Фрейд, который свои личные сексуальные недуги попытался навязать всему человечеству:
Фрейд помешался на сексе и был очень зол
На человечество. Только чертей не учёл.
Но заявлял, обнаружив чертей после смерти:
— Призраки мозга!
— Посмотрим, — ответили черти
И посадили его на осиновый кол.
— Это же секс! — он зачичкал. — Да здравствует пол!..
Бесы заметили:
— Ты симулянт. Но довольно.
Здесь ты с ума не сойдёшь, и всегда будет больно.
Это больше, нежели остроумие. Это диагноз, который с медицинской точностью русский поэт поставил знаменитому еврейскому психоаналитику, апологету педерастии и прочих сексуальных извращений.
Но, конечно, русский человек не мог умолчать и о наших отечественных грешниках — бунтовщиках и предателях России… Предатели Отчизны в поэме не удостоены индивидуальных казней — она у них одинаковая для всех и выглядит ужасно, и страшнее неё в аду ничего нет:
К чёрному солнцу вздымал он дрожащие руки,
Лязгал зубами, не видя уже ничего.
Падали руки, за горло хватая его.
Так на огне и держали обвисшее тело
На посрамленье души, и оно закоптело.
Дым через уши валил из спинного хребта.
Чёрный язык вылезал, как змея изо рта.
………………………………………………………………
Русский предатель. Он душит себя самого.
Так принимает он казнь не от мира сего.
Это — о Курбском, о Власове, о Мазепе. Всем им — один и тот же приговор. К народным бунтовщикам поэт относится более снисходительно и страдания их изображает с каким-то насмешливым сочувствием. Четвертованный Стенька Разин у него на глазах собирает по частям своё грешное тело, а потом он и его соратники:
Сели в обнимку, запели про дни ретивы́е,
Как выплывали на стрежень челны расписные…
А другой знаменитый приговорённый к колесованию бунтовщик вообще выглядит, как шукшинские «чудики», случайно по незнанию попавшие в ад, о которых можно говорить с добродушной усмешкой:
С лысой горы вкривь и вкось понеслось колесо.
Мы отскочили, оно мимо нас просвистело.
Спицы мелькали, вертя распростёртое тело.
Что дребезжало от рук и макушки до пят.
На колесе Емельян Пугачёв был распят.
Вихрем созвездий вращалась в глазах его бездна.
— Эх, зашибу! — он кричал, а кому — неизвестно.
С особой брезгливостью поэт выписал мучения в аду кумиров перестройки.
Меченый Сахаров, лунь водородного века,
В клетке свободы гугнил о правах человека.
Чёрная крыса его прогрызала насквозь.
Это жестоко, но так у чертей повелось.
И Солженицын, сопревший во злобе, томился,
Рыба гниёт с головы. С головы он дымился…
И, видимо, брезгуя назвать фамилию Форосского ренегата, Юрий Кузнецов всё-таки не мог не поместить его рядом с Сахаровым и Солженицыным:
Только заметив того, кто разрушил державу,
Дьяволу предал народную память и славу,
Я не сдержался. Изменнику вечный позор!
Дал ему в морду и Западом руку обтёр…
Мне кажется, что эта картина нарисована не без воспоминания о том, что Горбачёв в каком-то году осмелившийся выставить свою кандидатуру на выборах президента России, во время одной из встреч с избирателями получил «по морде» букетом цветов от женщины, подошедшей к нему во время его выступления.
Да и снижение Запада до образа какой-то тряпки, годной лишь для того, чтобы «обтереть руку» — явление в русской художественной мысли до Юрия Кузнецова небывалое по сарказму. Роскошный жест позволил себе Поликарпыч — обтёр руку некогда любимым Западом.
Нужно заметить и то, что в «Сошествии в ад» многие знаменитые лица русской истории (в том числе имеющие репутацию злодеев) по воле поэта удостаиваются своеобразной амнистии, или, скорее, «пересмотра дела», чего никогда не случается с западными персонажами.
Если у Кузнецова «сумрачный Свифт спёкся в уголь по самые плечи», то наш Гоголь, попавший в ад (видимо, за чересчур болезненный интерес к нечистой силе) и проносящийся по адским пространствам «в горящем гробу», тем не менее, «раньше по плечи горел, / а теперь по колена». Ту же амнистию получает и царь Иван Грозный:
Слёзы любви источает огонь, как ни странно.
Я увидал на огнище царя Иоанна.
………………………………………………………..
Прежде по плечи горел, а теперь по колени…
Кроме этой амнистии, Иван Грозный получает ещё одну не мыслимую для таких, как он, грешников милость: его навещает явившаяся из Рая любимая жена Анастасия и оставляет несчастному платок — его свадебный дар:
Царь зарыдал, свои слёзы платком вытирая.
Ну и, конечно, подобно Ивану Грозному, такое же «послабление», в адской пыточной получает Иосиф Сталин:
Встретили Сталина. Он поглядел на меня,
Словно совиная ночь среди белого дня.
Молча окстился когда-то державной рукою,
Ныне дрожавшей, как утренний пар над рекою.
Всё-таки Бог его огненным оком призрел:
Раньше по плечи, теперь он по пояс горел.
Может быть, за то, что некогда «окстился державной рукою» за прекращение репрессий против Церкви и православной веры, за восстановление патриаршества, за победу над фашистской Европой, приговор Божьего суда ему пересматривается и смягчается. Его соперника по земной борьбе поэт такой амнистии не удостоил, но тем не менее скрыл от посмертного поругания со стороны могущественных врагов:
Гитлер исчез навсегда. Я имею в виду:
Он в Бабьем Яре сокрыт. Есть такой и в аду:
Тёмная тонкость! Но бесы ответили просто:
— Там не достанут его шулера Холокоста…
Чтобы понять всю политическую, идеологическую и религиозную глубину знаний и мировоззрения Юрия Кузнецова, конечно же, надо вдумываться, вчитываться в приговоры героям мировой истории, вынесенные им в «Сошествии»…
Его метафорическая, метафизическая, образная способность определять обнажать, высветлять, выворачивать сущность самых сложных и противоречивых персонажей всемирной сцены поразительна, но закономерна, ибо на вопрос Владимира Бондаренко: «Веришь ли ты сам в своё сошествие в ад?» — Кузнецов ответил: «Это действительно было. Поэт сошёл в ад. Если это литература, то поэме моей — грош цена».
В его картинах посещения ада в качестве смиренного спутника самого Спасителя всюду чувствуется некая связь с подобного рода опытами, вышедшими из-под пера не только Данта, но и многих других творцов, рисковавших прикоснуться к столь опасным и столь притягательным сюжетам. Вспомним, как улетают во тьму или в забвенье с нашей грешной земли герои знаменитого булгаковского романа:
«И тогда над горами прокатился, как трубный глас, страшный голос Воланда:
— Пора!! — и резкий свист и хохот Бегемота.
Кони рванулись, и всадники поднялись вверх и поскакали. Маргарита чувствовала, как её бешеный конь грызёт и тянет мундштук. Плащ Воланда вздуло над головами всей кавалькады, этим плащом начало закрывать вечереющий небосвод. Когда на мгновение чёрный покров отнесло в сторону, Маргарита на скаку обернулась и увидела, что сзади нет не только разноцветных башен с разворачивающимся над ними аэропланом, но нет уже давно и самого города, который ушёл в землю и оставил по себе только туман.
Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землёй, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, её болотца и реки, он отдаётся с лёгким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна…».
И каким благодатным светом озарены кузнецовские путники, улетающие в вечность:
Ангел явился за нами и молвил со вздохом:
— Ваши молитвы дошли и услышаны Богом.
Вера прямит, но им выпал неведомый путь,
Вашим молитвам пришлось сатану обогнуть. —
Вытер он слёзы и взмыл, помавая крылами.
Мы устремились за ним. Он летел перед нами.
Вечная туча пылала, как пламя в ночи,
И задержала для нас золотые лучи.
Мы поднялись в двух последних лучах. Слава Богу!
Он головой покачал и промолвил:
— В дорогу!
Где-то под нами осталась кромешная тьма.
Вопли и плачи уже не сводили с ума.
Свет перед нами летел над волнами эфира.
Мне открывалось иное сияние мира.
Полный восторга и трепета я произнёс:
— Мы над землёй?
— Над Вселенной! — ответил Христос.
1212* * *
Священник и поэт Владимир Нежданов, с которым Поликарпыч во время работы над поэмами «Жизнь Христа» и «Сошествие в ад» не раз встречался и читал ему новые главы из обеих поэм, отпевавший поэта по его прижизненной просьбе на Троекуровском кладбище, вспоминает:
«Помню последнюю нашу встречу — за неделю до смерти поэта. Мы вышли из редакции «Нашего современника», был осенний вечер. Только что Юрий Кузнецов читал мне недоконченную поэму «Рай». И прощаясь, вдруг остановился и спросил: «Знаешь, что последует за этой поэмой?». И, не дожидаясь ответа, выдохнул мне в лицо: «Страшный Суд!». Это были его последние слова в ту последнюю встречу».
В сущности, Юрий Поликарпыч уже начал осуществлять этот замысел, если считать «Сновидение в ночь на Рождество» началом поэмы. Но вдумаемся в название: не «Сон в ночь на Рождество», а нечто другое — «Сно-видение»… Что и говорить – замысел был сверхдерзким и сверхъестественным, если вспомнить слова Иисуса Христа о том, что даже Он не знает сроков Страшного Суда, что знает их только Бог-Отец… Можно только предположить, что Высшей Воле был неугоден подобный замысел и подобное «сно-видение», и Она спасла поэта от последнего искушения на его земном пути.
Утром 17 ноября 2003 года он собрался на работу, оделся, сел в кресло и вдруг сказал:
— Мне надо домой!
— Юра, ты же дома! — сказала жена.
— Домой! — повторил Поликарпыч…
Это было последнее слово в его жизни. Он умер легко, как и подобает людям из рода-племени, о коих его некогда любимый «итальянский легионер» Петрарка написал несколько слов, поставленных Пушкиным в качестве эпиграфа к шестой (дуэльной) главе романа «Евгений Онегин»: «Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать нетрудно».