Предисловие к сборнику «Путь», Москва 1982 г.
Понятие пути одно из важнейших при характеристике творчества поэта. Путь в этом смысле — не просто дорога жизни, но целеустремленное (хотя «цель» в данном случае не является четко, рационально осознанной задачей) движение, преодолевающее препятствия и не позволяющее себе свернуть на окольные, обходные тропы…
Станислав Куняев впервые опубликовал стихи четверть века назад в 1956 году. И его путь разумеется, осязаемо запечатленный в стихах, собранных в этой книге, — заслуживает самого серьезного внимания.
Поэт входил в литературу в период возвышения так называемой громкой лирики, широко проявившей себя позднее на всесоюзной и даже международной эстраде. И поначалу высоко поднимавшаяся новая волна не могла не увлечь за собой молодого поэта. В 1959 году он написал стихотворение «Добро должно быть с кулаками…», соответствующее всем канонам «громкой лирики». Опубликованное в московском «Дне поэзии» в 1960 году, стихотворение завоевало поистине предельную популярность. Его без конца упоминали, цитировали, пародировали (что ведь также чуть ли не обязательное условие широчайшей популярности). Шум вокруг этого стихотворения был настолько внушительным, что он не растворился до конца еще и сегодня, через двадцать с лишним лет. Еще и сейчас имя Станислава Куняева в сознании многих автоматически связывается с фразой «Добро должно быть с кулаками…», хотя поэт давным-давно «отрекся» от собственного произведения и в стихах («Постой. Неужто? Правда ли должно?..»), и в одной из своих статей*.
Я останавливаюсь подробно на этом стихотворении потому, что его «история» способна отчетливо выявить очень важные стороны дела. Возникло оно так: в 1959 году один из прославленных представителей старшего поколения стихотворцев в беседе с группой молодых предложил им написать стихи с этой самой строкой. И несколько участников беседы выполнили заказ (см., например, стихи Евг. Евтушенко с той же строкой «Добро должно быть с кулаками…» в «Дне поэзии» 1962 г.). И такого рода происхождение стихов очень типично для «громкой лирики». Конечно, далеко не всегда основная «мысль» стихотворений прямо и непосредственно диктовалась каким-либо авторитетом; обычно эта «мысль» черпалась из многообразных средств массовой информации или же попросту из повседневных разговоров. Главное в том, что «мысль» стихотворения не рождалась в трудных, подчас даже мучительных духовных исканиях поэта, но бралась готовой, приходила к нему извне. И, кстати сказать, именно потому стихи этого рода могли чрезвычайно быстро обрести широчайшую популярность: нужно было только резко, эффектно, кричаще выразить «мысль», уже так или иначе знакомую, близкую аудитории, — и «мысль» эта встречалась на «ура».
В начале 1960-х годов имя Станислава Куняева оказалось в первых рядах «эстрадной поэзии». Но, пройдя по этой дороге, в сущности, всего несколько шагов, поэт вдруг решительно свернул с нее. При этом он, безусловно, пожертвовал своей уже нараставшей шумной известностью, ибо даже в самом его поэтическом мире словно наступила глубокая тишина — тишина раздумья и пристального, чуткого вслушивания в голоса природы и истории.
В эту книгу вошел целый ряд стихотворений 1961 1963 годов, которые воплотили сложные и нелегкие размышления поэта о своем деле («От имели народа говорить…», «Художник ощупывал время…», «Я предаю своих учителей…», «Я вдруг очнусь и наяву…», «Охотского моря раскаты…», «Воет ветер в проводах…» и др.).
Это прямые и творчески весомые свидетельства решительного перелома, испытанного поэтом.
В те же годы Станислав Куняев обрел бесценных сподвижников на своем новом пути — таких, как Анатолий Пере-дреев, Николай Рубцов, Владимир Соколов. Вместе они создали основу целого направления или, вернее, периода в развитии отечественной поэзии, получившего позднее прозвание «тихая лирика». С середины шестидесятых годов это направление, во многом родственное так называемой деревенской прозе (Василий Белов, Виктор Лихоносов, Валентин Распутин, Василий Шукшин и др.), стало основным средоточием движения русской поэзии.
Хотя сложившееся в тогдашней критике определение «тихая лирика» было прежде всего полемическим, оно все же схватывало внешний признак явления. Начиная с 1963 года (это легко проследить и по страницам данной книги) во многих стихах Станислава Куняева действительно как бы
воцаряется тишина, что выступает нередко в совершенно
прямой форме (…с тихим светом на лице…, …люблю тишину полуночную…, …влагой, землей, тишиной…, …темным воздухом и тишиною… и т. п.).
Это особенное состояние творчества поэта было необходимой, — впрочем, довольно краткой, — стадией в его развитии. В 1964 году Станислав Куняев написал полное любви послание своему другу, поэту Николаю Рубцову (который, замечу в скобках, опубликовал к тому времени
всего несколько юношеских стихотворений в малотиражных изданиях):
Если жизнь начать сначала,
в тот же день уеду я
с Ярославского вокзала
в Вологодские края…
Жизнь в поэзии для Станислава Куняева в самом деле начиналась сначала, заново, — хотя он был уж автором двух сборников стихотворений — «Землепроходцы» (1960) и «Звено» (1962).Именно этим обусловлено творческое состояние «тишины», которая, в частности, создавала возможность расслышать наиболее глубокую, изначальную основу Музыки (в блоковском смысле слова) национального бытия. Но это, повторяю, был только сравнительно небольшой период в развитии поэта.
Однако в литературной критике, которая, казалось бы, призвана чутко схватывать новые веяния в современной ей поэзии, слишком часто господствует глухая инерция. Когда в конце 1960-х — начале 1970-х годов о Станиславе Куняеве вновь стали много говорить критики — говорить как об одном
из ведущих представителей «тихой лирики», — в его творчестве уже вполне осязаемо проступили совсем иные черты. И можно утверждать, что подлинно зрелый облик поэта запечатлелся в таких его превосходных стихах, как «Владимирское шоссе» (1965), «Ночное пространство» (1966), «Листья мечутся между машин…» (1967), «Лучше жариться в этой жаре…» (1967), «В окруженье порожистых рек…» (1967), «Непонятно, как можно покинуть…» (1969), «Азия! Звезды твои…» (1969), «Два богатыря» (1969), — стихах, которые едва ли сколько-нибудь уместно рассматривать под знаком «тихой лирики», ибо в них слишком осязаемы сила и резкость голоса.
Проходит еще несколько лет, и на первый план творчества поэта выступают стихи открыто гражданственные, стихи, которые, вполне естественно, проникаются ораторской интонацией — «Чего нам не хватало на просторе…», «Реставрировать церкви не надо…», «Под гул машин, под шум шагов…», «Опять разгулялись витии…», цикл «Восточная дуга» и т. п.
Но это была совершенно иная гражданственность, нежели та, которой увлекала широкую публику эстрадная поэзия шестидесятых годов. Коренное различие состояло уже хотя бы в том, что «эстрадники» брали готовые «мысли» и «чувства» (о чем шла речь выше), и вся «творческая» задача сводилась к эффектному их выражению в образности, слове, ритме (отсюда и проистекало всепоглощающее внимание к метафоричности, использованию экзотического словесного материала, вплоть до жаргона, изощренная рифмовка и т. д.). «Мысли» и «чувства» при этом можно было без всяких треволнений заменять на ходу: сегодня, скажем, стихотворец беззаветно воспевал некие «дома из перлона», а всего через несколько лет (в соответствии с изменением настроений публики) клялся в любви к старинным «срубам» (причем к срубам как таковым, вне глубокого народно-исторического смысла). Открытая гражданственность целого ряда зрелых стихотворений Станислава Куняева, напротив, была лично пережита всем существом, была поистине выстрадана на долгом пути поэта. Это ярко выразилось в творческой истории стихов «Листья мечутся между машин»… Вначале оно было опубликовано со следующей концовкой:
Вам спасибо, что вы сберегли
эти песни. А мы — растеряли.
Но зато в окруженье полей,
на своей бесконечной равнине
мы узнали всю цену потерь
и смиренье, что паче гордыни.
В первом разделе этой книги читатель найдет стихотворение в его окончательной редакции. Финал звучит здесь иначе, пожалуй, даже совсем иначе. И авторская правка в данном случае означала не просто «улучшение» стихов, но своего рода «доживание» их смысла точнее выразиться трудно. Конечно, что-то уже намечалось в первом варианте, но все же стихи были в той или иной мере «иллюстративны», они примыкали к широко распространившемуся к концу шестидесятых годов мотиву горького сожаления о том, что мы не бережем ценности прошлого. В последнем варианте эта горечь никуда не исчезла, но поэт нашел в себе силу и смелость поверить в ту очень непростую и очень нелегкую — правду, во имя которой его народ терял свои древние песни, и взять на себя ответственность за эту правду. Еще резче тот же круг мыслей выразился в более позднем стихотворении «Реставрировать церкви не надо…».
Время как бы посмеялось над критиками, в конце шестидесятых годов упрекавшими поэта в том, что его стихи слишком «тихие». Ныне Станислав Куняев предстает как едва ли не самый значительный представитель гражданской лирики своего поколения. Его стихи посвящены подлинно большим и нередко трагедийным темам эпохи, притом стихи эти не создают обманчивую видимость «решения» исторических проблем (что было очень характерно для «эстрадников»). Исторические проблемы решаются не в стихах, а самой жизнью в ее целостности. Поэт призван воплотить свое глубоко личное и полное подлинной ответственности переживание истории, а не делать вид, что он все исчерпывающе понял и даже «решил».
Мнимая гражданственность в стихах чаще всего основывается именно на поверхностной, чисто морализаторской оценке сложнейших жизненно-исторических явлений и событий (авторы таких стихов, попросту говоря, претендуют на безусловное знание того, что в мире «хорошо» и что «плохо») и на столь же поверхностном, нередко заведомо школярском толковании хода жизни и истории, прикрытом, замаскированной «лихостью» манеры.
Со смыслом гражданских стихотворений Станислава Куняева можно, допустим, спорить, но неоспоримо то, что они родились как плод напряженнейших личных исканий, что они выстраданы поэтом на долгом и непростом пути.
Разумеется, зрелая поэзия Станислава Куняева не сводится к непосредственно гражданским стихотворениям. Но творчество поэта обладает замечательной цельностью, и на его стихах, посвященных так называемым вечным темам природного и человеческого бытия, всегда лежит отсвет той гражданственной ответственности, которая со всей открытостью выразилась только в сравнительно немногих его произведениях.
Нельзя не сказать о том, что своеобразие поэзии Станислава Куняева обусловлено не прямолинейным стремлением к гражданственной остроте, а вытекает из общей эстетической позиции. Выше был намечен круг близких Станиславу Куняеву поэтов; но его творчество отчетливо выделяется из этого круга тем, что поэт стремится освоить современную жизнь во всей ее многогранной противоречивости и пестроте, не ограничиваясь наиболее поддающимися лирическому воплощению сторонами, «материалами» этой жизни. Он не страшится, так сказать, жесткого «сопротивления материала»; в его стихах являются и буровые скважины, и спортивные состязания, и крупноблочные корпуса, и тамбуры общих вагонов; при этом, естественно, в стихотворную речь внедряются сугубо «прозаические» слова расхожего современного языка.
Еще в 1963 году Станислав Куняев написал стихотворение «Охотского моря раскаты…», где словно бы спохватывался:
Мой друг, современный прозаик,
но это же твой матерьял! —
и клялся:
замолкну, но жалкую прозу
я все-таки не напишу.
Тем не менее поэт постоянно стремился насыщать свои стихи, если угодно, именно прозой повседневности — во всех ее многообразнейших проявлениях. Он шел, выражаясь буквально, по пути наибольшего сопротивления материала. И многие его лучшие стихотворения, можно сказать, перенасыщены прозой — «Ночное пространство», «Если час удавалось урвать…», «Лучше жариться в этой жаре…», «На все недоставало сил…», «А дожди все чаще моросят…» и т. п.
Но наиболее широко и свободно вошла проза повседневности в «хроники» поэта (составившие третий раздел этой книги). Своеобразие этих произведений можно бы определить следующим образом: «проза» входит здесь в стих так естественно и вольно, что оборачивается поэзией. Но нельзя не заметить, что именно в этих «хрониках» поэт разрешает себе самые высокие и всеобщие слова о Жизни и Смерти; они надежно уравновешены предельно трезвыми образами будней. Высоковольтная стихия прочно заземлена.
В равновесии или, вернее будет сказать, в напряжении между двумя полюсами — ничем не прикрашенной прозой быта и высоким смыслом Бытия нерв поэзии Станислава Куняева. И в заключение хочу выразить свою уверенность в том, что энергия, рождаемая этим напряжением, не только не исчерпана, но даже еще не высвободила главный свой заряд. Лирические стихотворения и хроники Станислава Куняева представляются мне подступами (с разных сторон) к поэме, сплавляющей в творческое единство самые разнообразные стороны и черты того времени или, если выразиться торжественней, той эпохи, сквозь которую проходил путь поэта.
…Это время, конечно, уже запечатлелось в поэзии Станислава Куняева во многих своих сторонах и формах. И все же мечтается некое творение, подробности и контуры которого проступают в уже созданном, — творение, вобравшее в себя все полвека от родной Калуги с ее вонзающимися в небо, необычно заостренными колокольнями, Калуги, где одновременно с первыми годами жизни поэта прошли последние годы жизни Циолковского, и до нынешних странствий поэта по кружащему голову пространству Азии, этой первородины человечества, где рождались завязи мировых трагедий.
И конечно, люди, живые люди, которых так много в стихах поэта, и очерченных резкими и любовными лирическими штрихами земляков, и вечных странников, встреченных сотни раз на вокзалах и аэродромах Сибири и Дальнего Востока, и «пророков из другого поколения», и овеянных неразделимыми радостью и болью кровных друзей по поэзии…
В стихотворении «На полях черновика», открывающем эту книгу, Станислав Куняев с органически присущей ему авторской скромностью (которая неопровержимо, без тени наигранности, выразилась и во многих других его стихах) писал:
…Я только сочинитель строк,
в которых хорошо иль плохо,
но отразились как-нибудь
судьба, отечество, эпоха, —
какой ни есть, но все же путь.
Можно предвидеть, что найдется немало читателей, которые не будут согласны с этой мыслью о «скромности», ибо в поэзии Станислава Куняева со всей очевидностью воплощается решительное волевое начало, резкость словесных жестов и интонаций. Но речь идет о скромности самого художника, а не его творчества; поэзия и не может быть «скромной», она немыслима без властного волевого напора пусть подчас и не выступающего с такой открытостью. Для создания поэтического творения необходимо всякий раз, если воспользоваться строками самого Станислава Куняева,
…подтвердить
причастье к истинам высоким,
прекрасным, вечным и жестоким
и душу настежь отворить.
Таким образом, поэт, в соответствии с коренной традицией отечественной поэзии (традицией, которую со всей четкостью определили Пушкин и Боратынский, Тютчев и Некрасов, Блок и Есенин), видит свою цель не в культивировании сугубо личной «избранности», но в том, чтобы «душу настежь отворить» высокому и прекрасному в мире. Это цель для любого человека, особенно молодого, — хотя, конечно, далеко не каждый способен воплотить «причастье к истинам высоким» в поэтическом слове. Но суть дела все же не в собственно литературной одаренности и опытности, а в той внутренней воле, которая отворяет душу настежь.