Патриотический писатель о смысле Дня народного единства и о том, почему татары и башкиры никогда не предадут свою землю.
Между Днем народного единства и днем Октябрьской революции гораздо больше общего, чем это принято думать, считает известный поэт Станислав Куняев. 4 ноября мы отвели от Родины «католическое копье», а 7 ноября заложили фундамент Советского Союза, удержавшего границы империи. О том, что такое «пещерный патриотизм», как Сталин превратил вчерашних крестьян в летчиков, врачей, учителей и почему «Нашему современнику» труднее, чем «Эху Москвы», Куняев рассказал в интервью «БИЗНЕС Online».
«МЫ НЕ СДАЛИСЬ НА МИЛОСТЬ ПОБЕДИТЕЛЯМ, ПОТОМУ ЧТО У НАС ТОГДА ВМЕСТО ЕЛЬЦИНА И ГОРБАЧЕВА БЫЛИ ВЕЛИКИЕ ЛЮДИ РОССИИ — МИНИН И ПОЖАРСКИЙ»
— Станислав Юрьевич, сегодня мы празднуем День народного единства, который, как уверяют, вы одним из первых предложили отмечать еще около 20 лет назад…
— Еще в конце 1990-х годов я написал книгу «Шляхта и мы», где предложил праздновать 4 ноября. «Полякам чрезвычайно свойственно помнить и праздновать дни всех своих романтических и драматических восстаний против России, — рассуждал я в то время. — А чего же нам стесняться и не праздновать 4 ноября — наш день освобождения? Может быть, даже стоит его сделать национальным праздником, тем более что в 2002 году будет юбилей нашего освобождения от польских оккупантов?»
Я полагал тогда, что, если уж мы отказались от празднования 7 ноября, дня Великой Октябрьской социалистической революции… Хотя отказались мы не умно: вспомним, что Октябрьская революция заново собрала всю империю — и Закавказье, и другие национальные регионы. Все было разрушено февральской революцией 1917 года, все, что могло отделиться от российского ядра, к тому времени уже отделилось. При Александре Керенском, словно при Борисе Ельцине, разбегались кто куда наши окраины. И только воля большевиков во главе с Владимиром Лениным собрала в единое государство и Закавказье, и Среднюю Азию, и Украину, и Беларусь, которые уже отваливались от нас. Так что в 1991 году мы совершили историческое преступление, отказавшись от завоеваний и от границ Российской империи, которые Советский Союз, в отличие от нас, смог отстоять во время гражданской войны и в период жадных поползновений Антанты.
В 1612 году поляки тоже едва-едва не удержались на московском престоле. Они не просто хотели провести своих людей в верхушку российской власти — они вынашивали планы окатоличить Русь. И это было самое страшное. Многие забывают, что Владислав Сигизмундович, отказавшийся креститься в православие, но упрямо считавший себя русским царем, вплоть до 1634 года надевал на себя московскую корону на всевозможных торжественных приемах.
При этом заподозрить поляков в какой-то особой любви к «московитам» чрезвычайно трудно. Польский поэт и нобелевский лауреат Чеслав Милош, пытаясь разобраться в истоках нашей неприязни друг к другу, писал о России в книге «Родина Европа»: «Начало всему — шестнадцатый и семнадцатый века. Польский язык — язык господ, к тому же господ просвещенных, — олицетворял изысканность и вкус на востоке до самого Полоцка и Киева, Московия была землей варваров. С которыми — как с татарвой, вели на окраинах войны…»
Не стоит думать, что этот польский гонор исчез со временем. В книге «Шляхта и мы» я приводил несколько эпизодов того, как поляки относились к украинским женщинам, которые в конце 1990-х годов приезжали к ним на сезонные работы. Когда одной из этих женщин стало плохо и она упала прямо на помидоры, хозяин от злости исполосовал ее ремнем, да еще оштрафовал на 15 долларов. «Когда приходили к себе в комнату, не было сил даже плакать», — вспоминали работницы, которых «шляхта» продолжала считать рабочим быдлом и недочеловеками.
— Так получилось, что в 4 ноября совместилось сразу два «красных дня календаря»: религиозный — день иконы Казанской Божией Матери и политический — День народного единства. Этот синтез вы считаете удачным?
— В России вообще есть традиция в какой-то степени объединять религиозные праздники с историческими или народными датами. Вспомним Преображение Господне, которое отмечается 19 августа — по-народному это Яблочный Спас. Или же 24 мая — День славянской письменности. Но одновременно этот день имеет и религиозный смысл, поскольку Кирилл и Мефодий были не просто некими грамотными людьми или умелыми реформаторами, пришедшими извне на Русь. Они оставили свои имена не только в истории культуры, но и в истории православия, более того — они были канонизированы. Так что у нас имеется давняя традиция совмещать политические праздники с религиозными.
Однако праздничную традицию 4 ноября мы как следует не обдумали и должным образом не углубили ее. Да, это действительно день иконы Казанской Божией Матери, которая пользуется особым почитанием в нашей стране. Но это также день победы Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского, которая освободила Россию и отвела в сторону «католическое копье», которое уже было занесено над нашим сердцем. Одновременно это освободило нас от всех этих Сигизмундовичей, потомков польского короля Сигизмунда III, которые готовы были поколениями восседать на древнем престоле Рюриковичей. Вот эту линию следовало бы выделить гораздо более серьезно и значительно. Впрочем, это еще не поздно сделать. В сущности, 4 ноября 1612 года — это день, когда мы поставили крест на планах Запада и на планах Ватикана по завоеванию Руси. Точно так же, как в начале ХХ века Советская Россия поставила крест на планах Антанты. Тогда нам пришлось выбрасывать англичан с архангельской земли и из Закавказья, американцев — с Камчатки, японцев — с Дальнего Востока. Можно сказать, что своеобразная Антанта существовала уже в 1612 году.
Вот эту историческую составляющую 4 ноября необходимо оформить и почтить государственными словами. Но мы, к сожалению, этого не сделали и не приложили к этому должной исторической воли.
— Понятно, что в политическом календаре 4 ноября призвано со временем затмить 7 ноября. Но насколько удается это сделать? Уйдет ли 7 ноября в тень истории?
— Я считаю, что нужно было всю идеологическую мощь 7 ноября пришить к 4 ноября. Пришить какими-то тезисами и идеологемами. И тогда бы люди советской эпохи или советского мышления не были бы удручены соперничеством этих двух праздников. Нужно было сделать так, чтобы 4 ноября протянуло руку 7 ноября. А мы этого не доделали. Мы решили, что раз это день иконы Казанской Божией Матери, то этого и хватит. Нет, не хватит! Необходимо было исторический и политический смыслы втеснить в канву нового праздника. И реальные основания к этому есть — это не какая-то выдумка или фантазия. Все-таки, повторюсь, 4 ноября мы дали отпор Западу в его поползновениях оккупировать и переварить Россию. А 7 ноября мы праздновали создание Советского Союза, сохранившего в своих границах традиционные русские земли и те самые окраины, которых у нас сейчас нет и которые мы бездумно обрезали. Ну что ж, это плата за авантюриста Бориса Ельцина, который в беловежской глуши рискнул отдать границы, удержанные большевиками. И тем самым он как бы сдался на милость победителям. А 4 ноября 1612 года мы, напротив, не сдались на милость победителям, потому что у нас тогда вместо Ельцина и Горбачева были великие люди России — Минин и Пожарский. И, разумеется, патриарх Гермоген.
«ВСЕ КРЕСТЬЯНСКИЕ ГОСУДАРСТВА РУХНУЛИ, БЫЛИ РАЗБИТЫ И РАСТРЕПАНЫ»
— Тем не менее в России патриоты до сих пор делятся на «белых» и «красных». Действительно, трудно было разглядеть в большевиках национальную державную силу, когда они, особенно в первый период своего правления, остервенело уничтожали все национальное.
— Для того, чтобы разглядеть окончательный итог истории, нужно, чтобы прошло определенное время. Настоящая история творится десятилетиями и веками. В самом деле, на первых порах в головах этих революционеров была самоубийственная по своим декларациям идеология мировой революции. Требовалось, чтобы она выветрилась. Ну что ж, реальный ход истории вышиб из голов эту романтическую идею. Помните знаменитые стихи Михаила Светлова, написанные уже в 1926 году и ставшие потом песней: «Я хату покинул, / Пошел воевать, / Чтоб землю в Гренаде / Крестьянам отдать»? В самом деле, «откуда у хлопца испанская грусть?» Время показало, что все это нереальная, романтическая глупость.
Постепенно, где-то к середине 1930-х годов, Иосиф Сталин твердо поставил вопрос о том, что построение социализма возможно в одной отдельно взятой стране. Это был настоящий переворот в советской внешней и внутренней политике, и, как у всякого переворота, у него нашлось множество врагов. Отсюда, кстати, целая череда сталинских репрессий: он расправлялся с теми, кто не соглашался с этой единственно спасительной идеей, а все продолжал талдычить о мировой революции. И Лев Троцкий, уехавший в Мексику, оставался вождем этой безумной идеи. Но в самой России, слава богу, выросла сталинская гвардия, и лозунг о мировой революции, этот сумасшедший план, больше не мог осуществиться.
— Но при этом далеко не все противники мировой революции вписались в новую советскую действительность. К примеру, поэт Есенин, биографию которого вы написали в серии «ЖЗЛ», — разве он вписался? А разве многомиллионное русское крестьянство, голосом которого он являлся, не было принесено в жертву великой сталинской индустриализации?
— Сергей Есенин не успел ни застать, ни, так сказать, нащупать реформы, которые начались при Сталине. В 1925 году, когда Есенин умер, это все еще не начиналось. Но давайте не будем отрывать Сталина от Ленина и вспомним, что, когда однажды Сергей Александрович приехал в свою родную рязанскую деревню, к нему подошли мужики, с детства ему знакомые, и спросили: «Скажи нам, кто такой Ленин?» Дальше я цитирую точно: «Я тихо ответил: „Он — вы“». Вот все кричат, что большевики обманули крестьян, но фактически земля-то была дана. Все 1920-е годы земля находилась во владении крестьян. Кто как мог, тот так этим и воспользовался. Колхозов тогда еще не существовало. Но прошло десятилетие, и в конце 1920-х годов стало ясно, что стране нужна индустриализация, нужно создание мощного рабочего класса, насчитывающего десятки миллионов пролетариев. Наконец, нужно создание своей советской интеллигенции. За счет чего это можно было сделать? Только за счет крестьянства. Требовалось вытянуть эти кадры из крестьянской среды. Других-то людей, другого людского запаса, людского резерва в России просто не было. Так что коллективизация, какой бы жестокой она ни была, являлась неизбежной.
Вот, к примеру, моя бабка — она из деревни, у нее было четверо детей, в том числе моя мать. Что их ждало? Их ждала тяжелая работа на земле. Как писал философ Александр Зиновьев (а у него там было не меньше 10 братьев и сестер из деревни) — работа с утра до вечера. Каторжная работа, чтобы прокормить себя и заплатить какие-то налоги (а налоги все равно брали, хотя колхозов еще не существовало). Но, когда стали образовываться колхозы, то часть молодежи была историческим потоком выброшена из деревни. И среди них была моя мать, которая, вместо того чтобы всю жизнь провести на земле в тяжелейшем крестьянском труде, стала блистательным врачом-хирургом. Другая ее сестра стала директором швейной фабрики в Калуге. Третья сестра сделалась диспетчером московско-киевской железной дороги, очень крупным техническим специалистом. Единственный их брат — сын моей бабки, дядя Сережа, — стал сталинским летчиком: бомбил Берлин и был награжден за это орденом Красного Знамени в октябре 1941 года, когда никого не награждали, когда немцы подходили к Москве и ее уже в бинокль рассматривали…
Так вот, Зиновьев, о котором я упомянул, просто посмотрел свою родословную, а там из десяти человек столько-то вышло профессоров, столько-то военных, столько-то грамотных и нужных чиновников, врачей. Откуда все это было взять? Только из деревни.
Без этих новых советских сословий никаких перспектив у страны просто не было. Учтите еще такую вещь: в новейшей мировой истории было несколько крестьянских империй, громадных крестьянских государств. Китай — громадное крестьянское государство еще в 1930-е годы; Россия в 1920-е годы была полностью крестьянским государством; Турция, она же Османская империя, была крестьянским государством. Наконец, даже Австро-Венгрия. И все эти крестьянские государства рухнули, они были разбиты и растрепаны. Япония, в которой было 50 миллионов населения, но которая успела пройти хорошую производственную школу — школу индустриализации, одолела Китай, где населения было в десять раз больше — 500 миллионов. Так вот, Япония разорвала Китай как лоскутное одеяло, потому что крестьяне не умели сопротивляться и полностью поддались завоеванию. Рухнула Османская империя, рухнула Австро-Венгрия, рухнула Россия. Вот и считайте, нужно было Сталину крестьянское государство «переплавлять» в какое-то другое или нет.
— Накануне революции в Российской империи проживали 87 процентов крестьян от общего населения страны. Получается, оно никуда не исчезло, а просто преобразилось.
— Да, преобразилось в целую кучу профессий и сословий: военных, железнодорожников, врачей, учителей, летчиков — кого угодно. Потому что для великой страны опора только на одно лишь крестьянство — это было самоубийство в XX веке. В XVIII, XIX веках это было еще возможно. Тогда крестьянских молодых людей брали в рекруты, чтобы они служили по 25 лет в императорской армии. То есть это был совершенно иной темп жизни.
«ШЕСТИДЕСЯТНИКИ НА ДУХ НЕ ПЕРЕНОСИЛИ КРЕСТЬЯНСКИЕ ЦЕННОСТИ: ЧЕСТНОСТИ, ТРУДОЛЮБИЯ, СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ»
— Однако в 1960–1970-е годы со страниц журнала «Наш Современник» зазвучали ноты ностальгии и грусти по деревне. Собственно, в вашем журнале рождалась знаменитая литература «деревенщиков», которая стала зерном для возрождения «русской идеологии» в Советском Союзе.
— Да, я знаю точку зрения на сталинскую индустриализацию моих друзей-писателей Василия Белова, Владимира Крупина, Валентина Распутина… У нас нередко случались споры, и я приводил вот эти аргументы, которые вам выкладывал. Честно говоря, им нечего было ответить. В конце концов, каждый народ должен пожертвовать какой-то своей частью для того, чтобы не выпасть из истории и не быть уничтоженным.
— «Русское возрождение», которое началось в последние десятилетия советской власти благодаря журналам «Молодая гвардия» и «Наш современник», встречало серьезное сопротивление среди партийной элиты того времени?
— Кто-то нас поддерживал, но люди типа Юрия Андропова, не к ночи будь помянутого Александра Яковлева или же Михаила Горбачева, который сам, между прочим, вышел из крестьянства, как говорится, скрипели зубами, когда слышали что-то о русском патриотизме. И тут же их идеологические лакеи набрасывались на нас с криками, что это русский национализм, что это черносотенство, «охотнорядство» и так далее. Спекуляций было много со стороны советской «пятой колонны». Кстати, нынешняя «пятая колонна» унаследовала всю идеологию своих предшественников той эпохи, шестидесятников, так будем говорить. Вот я сейчас заканчиваю книгу о шестидесятниках: они на дух не переносили какие-то крестьянские ценности: честности, трудолюбия, семейной жизни. Нет, европейские ценности — вплоть до всякого рода содомистского образа жизни — для них были гораздо милее.
— К шестидесятникам долгое время мы относились очень тепло — они ассоциировались у нас с авторской песней, с замечательной лирикой, с пафосом большой страны.
— Потому что мы были обработаны телевидением и другими средствами массовой информации, которые они успели захватить после XX съезда КПСС во главе с Никитой Хрущевым. Этого преступного, лживого, со лживыми цифрами… В конце концов, вспомним Александра Пушкина: «Два чувства дивно близки нам, в них обретает сердце пищу: любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». А как только возможность такая наступила, плюнули шестидесятники на все «отеческие гробы», на все «родные пепелища» — и помчались: кто во Францию, кто в Америку. По крайней мере, я вот стал подсчитывать: ну человек 100 всяких Евтушенков, Довлатовых, Галичей и прочих уехали. И плевать они хотели на традиции русского патриотизма, на Пушкина, на Достоевского, на Тютчева. Евтушенко только кричал все время: «Ах, я есенинец, ах, я пушкинианец!» Ну, какой ты пушкинианец? Пушкин ни в какую Америку и ни в какую Европу не ездил, и стал великим отчасти потому, что прожил всю жизнь в России.
— Ну да, он ни разу не выезжал за рубеж, как известно.
— Так же, как и Михаил Лермонтов. В конце концов, можно быть русским и выезжая за рубеж. Федор Тютчев был дипломатом и работал в Европе два или три десятилетия, но так тосковал по России, что, когда он приехал сюда и написал две свои статьи («Россия и Запад», «Россия и революция»), стало видно, что там он всю жизнь жил только одним — мыслями об исторических судьбах России, чего никакой Солженицын не мог себе позволить. Поскольку Солженицын делал своеобразную и достаточно мерзкую, на мой взгляд, демагогическую и политическую карьеру.
— Получается, что в советской партэлите, начиная еще с первых революционных лет, сохранялись две тенденции. Одна такая прозападная, всечеловеческая, мечтающая о мировой революции или же о мировой интеграции в глобальную элиту…
— Да, а другая глубоко национальная — вот и все.
— Но почему глубоко национальная проиграла в девяностые годы? В 1990-м году вы в числе других советских литераторов (Проскурина, Леонова, Распутина, Проханова и лругих) подписали знаменитое «письмо семидесяти четырех». В нем, в частности, говорилось: «Под знаменами объявленной „демократизации“, строительства „правового государства“, под лозунгами борьбы с „фашизмом и расизмом“ в нашей стране разнуздались силы общественной дестабилизации, на передний край идеологической перестройки выдвинулись преемники откровенного расизма…» Почему это оказался крик в пустоту?
— Я все это очень хорошо помню. Но, как я уже сказал, в стране были захвачены все СМИ. Что было у нас? У нас оставались только газета «Завтра», которую сделал Александр Проханов и которой прежде никогда не было, а также журналы «Наш современник» и «Молодая гвардия». А все другие — «Новый мир», «Октябрь», «Знамя», два ленинградских журнала, «Иностранная литература», «Юность» — принадлежали совсем не нам и обрабатывали 90 процентов мозгов нашего читающего населения. Я уж не говорю о телевидении. Была лишь одна такая передача, «Русский Дом», а все остальные каналы были захвачены «пятой колонной». Впрочем, и сейчас то же самое, правда, немного больше стало государственников на нескольких телеканалах. Я имею в виду, допустим, Владимира Соловьева или же Дмитрия Киселева. Это государственники, так будем говорить, я уж не буду очень хвалить их как русских патриотов, потому что не знаю глубины их мировоззрения. По крайней мере с политической точки зрения они какую-то пользу приносят.
«ПУТИНУ ПРИХОДИТСЯ ПРЕСЛЕДОВАТЬ «ПЯТУЮ КОЛОННУ» НЕ СТОЛЬ ЯРОСТНО, КАК ОНИ ТОГО ЗАСЛУЖИВАЮТ»
— Кстати, обрушились ли на вас какие-то репрессии после «Письма семидесяти четырех»?
— Понимаете, «пятая колонна» у нас достаточно не то чтобы умна, но опытна, и она понимает, что всякие репрессии будут только укреплять дух и мировоззрение патриотической части интеллигенции.
— Поэтому они предпочли просто замолчать и не заметить, как они это обычно делают.
— Да. Вот я написал очень объективную книгу «Жрецы и жертвы Холокоста». Она на очень горячую тему. При этом я пользовался многими книгами, написанными честными публицистами-историками еврейского происхождения, например американского историка Нормана Финкельштейна, который написал книгу «Индустрия холокоста», или же Ханны Арендт, которая выпустила книгу о судебном процессе над Адольфом Эйхманом (бывшим оберштурмбаннфюрером СС — прим. ред.) — тоже очень честную, или же профессора общей истории Тель-Авивского университета Шломо Занда. Я-то думал, что после этой книги меня просто разорвут, но нет. Уже три или четыре издания начиная с 2000 года она претерпела и пользуется большим спросом. Но в либеральной печати о ней стараются не вспоминать. Если спорить со мной, значит, им нужно спорить с Зандом, с Финкельштейном, с Арендт, с Роже Гароди, который написал замечательную книгу «Основополагающие мифы израильской политики» (это француз еврейского происхождения, очень известный в 60–70-е годы политический публицист). Книгу замолчали, потому что говорить о ней — это значит проиграть, ведь у меня все аргументы, взятые из солидных источников, написанных людьми честными, и, к тому же, людьми еврейского происхождения.
Зато они всегда готовы разжечь истерику по удобному для них поводу. К примеру, в начале перестройки они пользовались негодными и просто отвратительными приемами — писали что-то вроде того, что 5 мая 1992 года в России обязательно будут погромы. Этим отличалась, в частности, президент общественного фонда «Холокост» Алла Гербер. «Литературная газета» это все подхватывала, на телевидении это тоже повторялось. Мне рассказывали, что, когда эта дама приехала потом в Израиль, она сказала, обращаясь к израильским политикам: «Вы мне памятник должны поставить, потому что мы сделали все, чтобы напугать евреев, и целый миллион евреев эмигрировал из России. И благодаря этому укрепилось государство Израиль специалистами, военными, врачами, и теперь оно может выстоять в борьбе с палестинцами и арабами». Вот так развивалась история на наших глазах, такими некрасивыми методами.
— Атмосфера замалчивания, о которой вы говорите, воцарилась еще в 1990-е годы. И в этой атмосфере многие представители патриотически настроенной интеллигенции просто исчезали или буквально погибали. Был загадочно убит писатель Дмитрий Балашов, погиб 17-летний певец Максим Трошин. До сих пор не слишком ясны обстоятельства их смерти.
— Было бы слишком самонадеянно утверждать, что именно с ними произошло, потому что для этого нужно обладать какими-то точными данными. Но, по крайней мере, выдержать этот крик со страниц журнала «Огонек», которым на тот момент руководил Виталий Коротич, или же крик со стороны «Литературной газеты» тех времен, «Московских новостей», «Московского комсомольца», где главными идеологами были Марки Дейчи и прочие ребята на подхвате, не очень грамотные, но наглые и крикливые. Перекричать их тогда было трудно, так же, как и перебить их миллионные тиражи. Ну ничего, мы как-то выжили, «Наш современник» сейчас все-таки по-прежнему является заметным журналом в отечественной литературной жизни. Когда я взял на себя руководство «Нашего современника» в 1989 году, по тиражу мы были всего лишь на 10-м месте. Впереди нас были либеральные журналы — «Новый мир», «Юность», «Дружба народов», «Иностранная литература» и так далее. Но я поставил себе задачу вырваться вперед и привлек многих замечательных писателей и публицистов — Вадима Кожинова, Игоря Шафаревича, Юрия Кузнецова, Олега Михайлова — более-менее толковых, образованных людей патриотического направления. И за 10 лет, с 1990 по 2000 год, мы добились своего: в 2000 году мы вышли по подписке на первое место, читатели признали нас и стали подписывать на наш журнал. И начиная с 2000 года до сего времени мы удерживаем это первое место. Более того, я человек тщеславный и даже поставил себе задачу: дожить до того времени, когда тираж «Нашего современника» будет в сумме больше, чем совокупные тиражи трех самых крупных толстых журналов — «Нового мира», «Знамени» и «Октября». И вот пять или шесть лет назад это случилось: сложенные тиражи этих журналов оказались меньше, чем цифра подписки на «Наш современник».
— Не так давно Владимир Путин заявил о себе как о главном русском националисте. Вы верите его национализму и патриотизму? Ведь известно, что после присоединения Крыма очень многие представители патриотической интеллигенции поверили в российского президента.
— Владимиру Путину как политическому деятелю приходится сидеть на нескольких стульях, это неизбежная судьба политика, потому что, как говорится, хочешь не хочешь, но, для того чтобы тебя выбирали, ты должен быть привлекателен для самых разных слоев населения. И для патриотов, и для… не то чтобы «для пятой колонны»… По крайней мере, ему приходится не столь яростно преследовать их, как они, на мой взгляд, того заслуживают. Конечно, очень горько осознавать, что такие коллективы, как «Эхо Москвы», как телевидение «Дождь» и другие подобные им СМИ получают государственную поддержку деньгами гораздо больше, чем, допустим, «Наш современник». Для сравнения: в год мы издаем 12 номеров, и лишь один из них выпустить нам помогает государство. Остальные 11 номеров мы выпускаем за счет наших подписных денег или, если нам не хватает, с помощью спонсоров, которых мы находим с большим трудом. При этом нам не хватает, скажем, миллиона. А «Эхо Москвы» в течение года получает то ли 25, то ли 30 миллионов рублей от «Газпрома» или другой нашей нефтянки, то есть он наших государственных структур. Хотя, может быть, Владимир Владимирович прав в какой-то степени, потому что, если наше государство откажет им, то будет помогать им Америка, а это наверняка хуже. Ему виднее, он умный политик.
«СЛАВА БОГУ, ЧТО У НАС ЕСТЬ ТАТАРЫ И БАШКИРЫ, КОТОРЫЕ НИКОГДА НЕ ПРЕДАДУТ СВОЮ ЗЕМЛЮ»
— Накануне Дня народного единства был проведен соцопрос на тему, что объединяет российскую нацию сегодня. И выяснилось, что объединяют фильм «Ирония судьбы, или С легким паром!», салат оливье, роман «Война и мир», Пушкин, победа в Великой Отечественной войне и другие, не менее произвольные ценности.
— В общем, я согласен с этим. Это естественный симптом. Сейчас цельной поддержки и целостного мировоззрения искать не приходится. Общество раздроблено, есть немалое количество людей, которые только ждут момента, чтобы свалить из Рашки, как они называют Россию. Пока в этой Рашке можно жить, пока «Газпром» поддерживает «Эхо Москвы» — для них еще туда-сюда. А то — и свалят. Конечно, я понимаю, что их меньшинство, но большинство просто борется за свое существование, и этим людям просто не по силам распутывать все мировоззренческие путы, которые старая патриотическая интеллигенция все-таки может распутать. Кажется, в «Пугачеве» у Есенина есть выражение, что народ как трава — его можно косить, топтать или же, наоборот, выращивать. Так было в XVIII веке, когда поднялось пугачевское восстание, так и сейчас остается.
— В таком случае, чтобы вернуть народу целостное мировоззрение, нам следует вернуть идеологию?
— Идеология настолько необходима, что мы без нее никак не обойдемся. Мы просто можем погибнуть без нее. Государства, конечно, гибнут не сразу, историческое время еще есть, но его немного.
— При этом наша страна многонациональная, а значит, нужна идеология, которая бы устроила все 190 (если верить социологам) народов России.
— И слава богу, что у нас есть татары и башкиры, которые никогда не предадут свою землю. У них, между прочим, чувство патриотизма ничуть не меньше, а, скорее, даже больше, поскольку они еще более патриархальны по своим привычкам и образу жизни. В Якутии, Башкортостане, Татарстане, в других поволжских республиках «пятая колонна» никакой поддержки не найдет. Если не пещерный, то органический, животный патриотизм присущ нашим людям. А Путин, кстати, зря недавно употребил словосочетание «пещерный патриотизм», это неосмотрительно с его стороны. Потому что, как я уже сказал, есть «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», и она — не книжная, не головная. Как ее можно назвать пещерным патриотизмом? Неужели президент не понимает, что врожденный, с молоком матери впитанный патриотизм — это не прочитанный, не возникший во время изучения истории Отечества или чтения религиозных книг. Он в нас от природы.
К примеру, есенинская идеология — это идеология почвы. Есть идеология книжная, сформированная в русле исторической традиции, — она тоже нужна. Я, в принципе, думаю об этом всю жизнь. Мне было совершенно непонятно, когда еще в поздние советские годы многие стали уезжать за рубеж, начала формироваться третья миграция, среди которой оказались и те, кто был близок лично мне. Для меня они уезжали ни с того ни с сего (может быть, по каким-то причинам, но для меня это было неожиданно). Я с большой болью это воспринял как личную трагедию и тогда написал такие стихи:
Непонятно, как можно покинуть
эту землю и эту страну,
душу вывернуть, память отринуть,
и любовь позабыть, и войну.
Нет, не то чтобы я образцовый
Гражданин, коммунист, патриот —
просто призрачный сад на Садовой,
бор сосновый да сумрак лиловый,
темный берег да шрам пустяковый —
это все лишь со мною уйдет.
Все, что было отмечено сердцем,
ни за что не подвластно уму.
Кто-то скажет: «А Курбский? А Герцен?» —
все едино я вас не пойму.
Я люблю эту странную участь,
от которой сжимается грудь.
Даже здесь бессловесностью мучусь,
а не то чтобы там, где-нибудь.
Синий холод осеннего неба
столько раз растворялся в крови,
не оставил в ней места для гнева —
лишь для горечи и для любви.
Здесь есть слово «странный», эта строчка у меня залетела от Лермонтова: «Люблю Отчизну я, но странную любовью…» Понимаете, это и есть то, что называется «пещерным патриотизмом». Путин неосторожно это сказал, я бы на его месте подумал десять раз.
— Кстати, эпитет «странная» по отношению к «русской теме» встречается и у Игоря Северянина, у него есть стихи: «На восток, туда, к горам Урала, /Разбросалась странная страна, / Что не раз, казалось, умирала, / Как любовь, как солнце, как весна».
— Северянин тосковал по России в своей Эстонии, его чувства понятны. Между прочим, после стихотворения, которое я вам только что прочитал, начались мои отношения с композитором Георгием Васильевичем Свиридовым. Он мне написал письмо, я его получил: он восхитился этим стихотворением и попросил, чтобы я навестил его. С тех пор началась наша дружба, которая закончилась только с его смертью. Он был изумительным глубоким, умным, честным и, конечно, талантливым человеком, таким, что хватило бы, пожалуй, на несколько человек. Он заметил это стихотворение, и оно его не то чтобы потрясло — я не люблю этих слов, — но оно его, видимо, так взволновало, что он написал мне письмо, с чего началась наша дружба.
Я помню, как Свиридов рассказывал о возобновленной постановке оперы Римского-Корсакова «Сказание о граде Китеже», которой он был восхищен — и оперой, и постановкой. Передавал он и свое впечатление от образа спившегося негодного русского «человечишки», который провел захватчиков ордынцев, по неведомым им тропам к таинственному граду Китежу: «Пьяница, готовый продать все самое родное, самое заветное, „вор“», — как говаривали в старину, русский средневековый люмпен. «А сколько их в нашей жизни», — сокрушался Георгий Васильевич.
Вот для того, чтобы наш народ был духовно здоровым, нам и нужно 4 ноября.
— Это кирпичик будущей идеологии, на ваш взгляд?
— Все будет зависеть от того, как мы будем этот кирпичик укреплять, им дорожить, и как мы будем вокруг этого кирпичика строить всю кирпичную стену.