Беседа со Ст.Ю. Куняевым, опубликованная в «Православной газете», Екатеринбург, в №№ 40 (745) от 21 октября, 41 (746) от 1 ноября и 42 от 14 ноября 2013 года
Беседовал Александр Гатилин
– В нашем разговоре со Станиславом Юрьевичем Куняевым, главным редактором журнала «Наш современник», сопредседателем Союза писателей России, мы затронули очень серьезную тему – восприятие нынешней молодежью советской эпохи. Очень интересно из Ваших уст, уст человека, который большую часть жизни прожил в советский период, услышать, как жилось, как работалось, в частности, писателям.
– Сейчас многое упрощают до предела, порой до идиотизма, говоря о советской эпохе. Все было гораздо сложнее, чем кажется некоторым сегодняшним историкам. Я это почувствовал тогда, когда стал писать по-настоящему серьезно. Сейчас кричат: цензура была, цензура, цензура! Ну и что, была цензура. Там же люди, в цензуре, работали. Все зависело от их образования, их понимания, от глубины их знаний. Одни цензоры были примитивны, другие были более глубокие, образованные. Если попадала книга к ним, они многое могли пропустить, главное – творчество.
Что такое творчество, знаете? Вот религия, вера – вещь настолько глубокая, настолько иррациональная, настолько тонкая, что даже великие наши писатели прошли извилистый путь к вере и к Богу. У Пушкина был извилистый путь к вере, у Гоголя страшно тяжелый был путь к вере. Примитивные публицисты тех времен кричали, что и Пушкин – безбожник, и Гоголь – безбожник. У Достоевского тяжелейший был путь, у Тютчева. И все равно постепенно объем их мыслей, чувства, их духовное пространство сыграли свою роль, и они все меньше зигзагов на своем пути делали, они шли, что называется, к свету в конце тоннеля. Это я говорю о русских великих писателях, между прочим, а не о каких-то примитивных: даже им не хватало духовной силы порой сразу нащупать этот путь. Не говорю уж о том, как запутался на этом пути гений русской литературы Лев Николаевич Толстой, в какие противоречия он вошел с церковной жизнью своего времени.
А что можно говорить о советской эпохе, когда мы пережили такие катаклизмы, которые и не снились ни одному народу! И я порой, даже в зрелом возрасте (вот стихи 1975 года), впадал в отчаяние, когда видел, что государство стоит в стороне от того, что называется духовным возрождением. Формально все правильно – образование, программы, сочинения, русская классика, гораздо в большей степени, нежели сейчас все это присутствует. Но все равно духовный воздух был разреженный в то время.
Когда государство поняло, что с религией нельзя обращаться грубо, примитивно, на многие наши церкви, на тысячи церквей по всему пространству Советского Союза были поставлены доски: «охраняется государством». Что охраняется? Охраняется просто остов, охраняются просто стены, чтобы не разрушались дальше; стали закрывать, чтобы туда не лазили. Но это же не возрождение духа, это как бы ремонт плоти, так будем говорить.
И я подумал: неужели на этом все и кончится? Неужели так все будет и дальше? Возрождения духа не будет, а будет такое лицемерное, фасадное «возрождение». Даже реставрировать стали, внешний ремонт делают, а внутри-то…
– Музей.
– Да. Прихода нет, причта нет, людей нет, Литургии нет. Ничего там нет, внутренность-то опустошена. И я написал жестокие по отношению к советской власти той эпохи стихи:
Реставрировать церкви не надо –
пусть стоят как свидетели дней,
как вместилища тары и смрада
в наготе и в разрухе своей.
Пусть ветшают…
Недаром с веками
в средиземноморской стороне
белый мрамор – античные камни –
что ни век возрастает в цене.
Штукатурка. Покраска. Побелка.
Подмалевка ободранных стен.
Совершилась житейская сделка
между взглядами разных систем.
Для чего? Чтоб заезжим туристам
не смущал любознательный взор
в стольном граде иль во поле чистом
обезглавленный темный собор?
Все равно на просторах раздольных
ни единый из них не поймет,
что за песню в пустых колокольнях
русский ветер угрюмо поет!
1975 год
И вот представьте себе, эти стихи печатаются, и никакой цензор к ним не пристал. Хотя это был такой упрек власти, что она формально, лицемерно этим всем занимается. Значит, книга моя попала к хорошему цензору, который понял и подписал.
– В первый раз я попал в Европу – туристическая поездка была в Швецию…
– Какое впечатление?
– Ухоженная протестантская страна, протестантские церкви, ничего не разрушено, естественно. У нас же столько разрухи было: гражданская война, Отечественная война, попробуй, восстанови все. Может, даже и хотела бы власть, но сил не было, просто отделывались досками, что охраняется государством, и все. И я написал одно стихотворение. Когда читал его друзьям своим – Коле Рубцову, Володе Соколову, Толе Передрееву, они говорят: «Никогда это стихотворение не будет напечатано». Стихи очень короткие:
Швеция. Стокгольм. Начало мая.
День Победы. Наше торжество.
Я брожу, еще не понимая
в иностранной жизни ничего.
Вспоминаю Блока и Толстого,
дым войны, дорогу, поезда…
Скандинавской сытости основа –
всюду Дело. Ну, а где же Слово?
Может быть, исчезло навсегда?
Ночь. Безлюдье. Скука. Дешевизна.
Этажи прижаты к этажу.
Я один, как призрак коммунизма,
по пустынной площади брожу.
Ну и вот, ребята похлопали мне, выпили по рюмке за стихи: «Никогда не будет это напечатано», а через три года вышло в книге. Понимаете, ведь если это не лозунги, если это не крики, если это не то, что ты лезешь на рожон, а если ты мыслишь, мысль укладывается в какую-то стиховую ткань, то можно было напечатать все что угодно, грубо говоря… «Я один, как призрак коммунизма, по пустынной площади брожу». Может, смутило, что это раскавыченная цитата из Маркса: «Призрак коммунизма бродит по Европе», но, во всяком случае, цензор не решился снять это стихотворение. Вот советская эпоха!
Когда ты делаешь не то чтобы умно, а когда делаешь это органично, убедительно, можно было напечатать очень много.
В то время и стихи Коли Рубцова печатались:
..Ах, что я делаю?
За что я мучаю
больной и маленький
свой организм?..
Да по какому ж
такому случаю?..
Ведь люди борются
за коммунизм!
Скот размножается,
пшеница мелется,
и все на правильном
таком пути!..
Так, замети меня,
метель-метелица…
Ох, замети меня,
ох, замети…
И заметет!…
Ленинград,
декабрь, 1961
Печатались эти стихи в советское время! Потому что искренность поэтического слова здесь самое главное, не просто демагогическое противостояние, вроде того, как на Болотной площади происходило. Или чем наши диссиденты занимались, когда выходили на площадь против оккупации Чехословакии в 68-м году, забыв, что в плену у нас было 50 или 60 тысяч чехословацких ребят, одетых, между прочим, в форму вермахта. Так что мы имели полное право войти в Чехословакию, потому что она была в известной степени одним из союзников гитлеровской Германии, когда за штурвалом танков немецких и самоходных орудий сидели чехословацкие водители, одетые в немецкую форму. Это же не просто так, история, как говорится, дама серьезная, ничего не бывает бесследно. Топтали нашу землю два раза чехи? Топтали! В 1919-м году и во время Великой Отечественной войны. А когда в 1968-м году американские «Першинги» были в Западной Европе, они готовы были их в Чехословакию сдвинуть. Дело в том, что не умели правильно объяснить брежневские ребята, почему это все происходит, почему мы не можем сдавать санитарный кордон, который мы выстроили после войны, спасаясь от всей фашистской Европы. Вот и все. Правильно, нечего было им выходить на площадь и кричать: руки прочь от Чехословакии.
– Станислав Юрьевич, расскажите, пожалуйста, о Вашей работе в Иркутской области. Вы по распределению после Москвы попали. Что это Вам дало?
– Все говорят: советское время, советское время… А ведь тогда почему не было безработицы? Вот сейчас у нас безработица, недавно Президент похвалился, всего лишь 6% или 7%, а в Испании 26%, в Греции вообще зашкаливает, вроде как у нас все благополучно. Но в советское время вообще не было безработицы. Люди, закончив вуз, все получали распределение. Диплом получил – идешь в комиссию по распределению, и тебе предлагают место работы. Как правило, было три точки. Одна точка – средняя полоса России, пожалуйста, вот здесь есть работа. Другая точка – как правило, одна из республик. Хочешь работать, русский язык, русскую литературу преподавать в Армении, в Грузии – пожалуйста. И третья – за Уральским хребтом – Сибирь, Дальний Восток. Я выбрал Сибирь. Потому что начинались великие стройки коммунизма, так их называли. А на самом деле это были великие стройки русской истории, это была Братская ГЭС, дорога Тайшет – Абакан, Иркутская ГЭС. Молодежь туда ехала, работала, комсомольские отряды были. Ну и я решил – я молодой человек, я хочу посмотреть наш мир и говорю: давайте мне Сибирь, я хочу поехать на Братскую ГЭС. Я приехал в Иркутский обком партии, а мне говорят: «А все вы, москвичи, хотите на Братскую ГЭС, сколько можно уже туда посылать, до вас уже человек 10 приехало. Поезжайте в Тайшет, там будет скоро строиться дорога Тайшет – Абакан, и нахлебаетесь еще впечатлений по ноздри». Ладно, поехал я в Тайшет и три года там проработал в районной газете. Газета сначала называлась, «Сталинский путь» в 57-м году еще, а потом местные власти подумали, что надо переименовать, ведь Сталин осужден XX съездом КПСС, хрущевским съездом в 56-м году, и переименовали в «Заветы Ленина».
Я с удовольствием погрузился в молодежную атмосферу строительства: ездил на разъезды, вместе с ними работал, хотя был всего лишь журналистом маленькой районной газеты. Таскал мешки с цементом, забивали вместе костыли, для того чтобы мы могли поговорить, открыть душу по вечерам в палатках, в которых жили строители. Я еще тогда понял прекрасно, что такое русский характер, что такое наша дружба интернациональная, потому что на этой стройке была и грузинская молодежь, и армянская, бурятская, и мои калужские комсомольцы, мой Калужский обком комсомола шефствовал над этой стройкой, так что несколько тысяч рабочих были с калужской земли.
Знаете, это молодое время мое, я о нем трогательно вспоминаю, с каким удовольствием я вставал рано, зимой надо было на лыжах добираться 10 – 12 километров до этих строек на станции Бирюса. Машины не было, мотоцикл все время ломался в нашей маленькой газете, и я на лыжах ехал в командировки, ничего страшного. А если летом, то в ближайшие колхозы ездил, мне давали лошадку с условием, что я ее верну, так и добирался до всех бригад. Да и первая книга моя «Землепроходцы» была написана там, это были 57 – 59-й годы.
Всем начинающим писателям такое внимание оказывала советская власть — из маленького районного Тайшета я послал свои стихи первые в Иркутск, а потом в Новосибирск. И вдруг мне присылают из Иркутска газету «Советская молодежь», там напечатан цикл моих стихотворений с предисловием Елены Жилкиной, такая почтенная была дама, член Союза писателей, а в предисловии сказано: появился молодой поэт в городе Тайшете. Господи, я обалдел сразу, а потом через некоторое время вдруг из Новосибирска другая дама, очень известная поэтесса тех времен, Елизавета Стюарт, пишет мне письмо, что стихи приняты и будут напечатаны в 10-м номере в 1958 году, приезжайте, хотим с вами познакомиться. И я выпросил у главного редактора 2 – 3 дня и поехал в Новосибирск. Получил гонорар (в два раза больше моей месячной зарплаты в тайшетской газете). Вот я не представляю, чтобы это было возможно для молодого специалиста нынешней эпохи. И за это все я благодарен той эпохе, в которой я вырос.
– Могли бы Вы прочитать стихотворение, связанное с той эпохой?
– Тогда все делалось несколько упрощенно, грубо, но чаще всего справедливо. Вот однажды я шел в городе Тайшете к вокзалу и остановился возле Доски почета. А кто там, на этой Доске почета? Доярки были, строители железной дороги Тайшет – Абакан, рабочие вагоноремонтного завода, железнодорожники, поскольку станция была очень важная, от нее вверх шла к Братску ветка 700-километровая. Я остановился, смотрю, фотографии выцвели, трудно понять, черты лица уже расплываются, но все равно – Доска почета. И я написал такие стихи, стихи 59-го года:
Городкам в России нету счета.
Почта.Баня.
Пыль и тишина.
И Доска районного почета
на пустынной площади видна.
Маслом размалеваны разводы,
две колонны – словно две колоды…
Работенка, скажем, неказиста
местных инвалидов-кустарей:
выцветшие каменные лица
плотников, доярок, слесарей.
Я-то знаю, как они немеют
и не знают – руки деть куда,
становиться в позу не умеют,
вот пахать и строить – это да.
Всматриваясь в выцветшие фото,
все как есть приму и все пойму
в монументах временной работы
вечному народу моему.
Я себя считаю дитем русского простонародья, со всеми его достоинствами и недостатками, со всеми взлетами и изъянами. Таким я прожил всю жизнь, и вот сейчас, разменяв восьмой десяток, думаю, что мне меняться уже не нужно.
– Что бы Вы могли пожелать нашим телезрителям, которые смотрят нас по всей России, в том числе и в Иркутской области?
– Я думаю вот что. Россия вошла в хаос мировой рыночной жизни, и с этим хаосом справиться трудно, мы видим, как не могут справиться с ним арабские страны, где все эти весенние революции проходят. Мы видим, как Европа не может справиться с этим хаосом, там принимают законы об однополых браках, скоро они и до педофилии дойдут. Общество разлагается просто, общество распадается, как гнилая ткань, их выхолощенная вера, их католичество, их протестантство, даже мусульманство не могут сдержать этого распада. Я считаю, что русское Православие – самая живая в настоящее время ветвь религиозного сознания. Я даже своим внукам, которые женились, развелись и детей уже наплодили, мне правнуков, говорю: «Ну что вы девчонок в жены берете на улице? Из тусовок берете. Какие жены из них получатся? Жен надо выбирать в Церкви». И идеологии-то у нас нет, но так история нам сказала, что хоть политической идеологии почти нет, идеологии государственной почти нет (это видно по тому, как шарахаются наши лидеры то туда, то сюда), но у нас есть вместо идеологии, вместо политики, вместо юридических законов, которые сегодня хороши, а завтра будут плохи, вечное – это наше христианство вечное, наше великое русское Православие. И самая дорогая премия, которую я получил, – не Государственная, ни имени Есенина, ни имени Тютчева, а Патриаршая, которую мне вручили не так давно.