Приславших мне такого рода письма — благодарю. Но, как говорится, в каждой бочке мёда есть ложка дёгтя…
До чего низко опустился при демократии уровень публичных разборок — на заседаниях Госдумы, на телевизионных поединках, на всяческих открытых микрофонах какого-нибудь «Эха Москвы», ну, и, конечно, в газетных баталиях. Крики, визги, оскорбления, истерики, угрозы, мат, хамство, аж до мордобоя дело доходит…
Передачи Малахова и Соловьёва уже страшно смотреть — того и гляди, оппоненты и оппонентки в волосы друг другу вцепятся. Один Александр Проханов каким-то чудом сохраняет в этом паноптикуме человеческое и гражданское достоинство. Не ожидал я, что доживу до таких времён. Раньше — в 60–80 годы — я с азартом, бывало, вмешивался в литературные распри, но помню, что и сам держал себя в руках, и соперники не переходили границы приличия. А теперь…
В ответ на мою книгу «Любовь, исполненная зла», вернее, на первую её главу, посвящённую гибели Николая Рубцова, «Литературная Россия» откликнулась «простынёй» на две с лишним полосы некоего Игоря Панина, вроде бы сотрудника «Литгазеты», почему-то опубликовавшего свой материал «Санта-Барбара от Куняева» не у Полякова, а у Огрызки. Могу лишь предположить, что у Полякова хватило ума не печатать этот по содержанию и по форме жалкий пасквиль.
В первых строках своего сочинения Панин решил поиздеваться над моей тюркской фамилией, вспомнив глумливую эпиграмму обо мне то ли, как он пишет, Аронова, то ли Губермана. Поскольку я никогда не интересовался стихами сотрудника «МК» Аронова, а Губерман в советское время был известен лишь как мошенник, получивший срок за торговлю крадеными из русских церквей иконами, то меня это глумление ничуть не задело. Но Панин пытается убедить и себя, и читателя, что моя фамилия останется в литературе лишь потому, что присутствует в творчестве этих двух еврейских остроумцев. Этот якобы «специалист по Рубцову» почему-то не помнит, что моя фамилия не раз упоминалась и Николаем Рубцовым: в его нескольких письмах ко мне, в его дарственной надписи на книге «Звезда полей» («Станиславу Куняеву, дорогому поэту и другу, на добрую память. 7.12.68 г. Н. Рубцов г. Москва, тёплая зимняя погода»); в его дружеском стихотворении «Ответ Куняеву» с одновременно и шутливыми и серьёзными строчками:
Кроя наших краснобаев,
Всю их веру и родню,
— Нужен мне, — скажу — Куняев,
Вас не нужно — не ценю!
Я человек не гордый. Если благодаря Николаю Рубцову моё имя останется в истории русской литературы, то мне этого будет вполне достаточно.
Надеюсь, что Панин, не раз писавший о Рубцове и Дербиной, выучит наизусть строки из письма последней ко мне, опубликованного в книге «Любовь, исполненная зла»: «Николай любил Вас, часто вспоминал. Только и слышишь, бывало: «Стасик, Стасик…» В своё время это поняла даже Дербина.
Поражаюсь тому, как можно было, якобы «любя Рубцова», с садистским удовольствием восхищаться злобными размышлениями Кузьминского, мелкого окололитературного диссидента 60-х годов, давным-давно живущего в Америке:
«Вологодские русопяты… Кожиновы в кожанках, свиномордые свинофилы, те самые гниды Вологодского Союза, которые загубили Колю, довели его до тоски и безумств <…> Они-то живы, они пишут, воруя в наглую и передёргивая по-чёрному… Людмила пишет, что Коля в неё горящими спичками бросался, а я знаю, что и сигареты по пьяни гасил… Об неё, об бабу, …а довели его те, кто сейчас пишет мемуары, ставит памятники, поёт песенки, переименовывает в честь него улицы — в честь него, чьи стихи они же и не печатали, сами жрали от пуза, а ему не давали, жили-жировали… <…> Что знаем мы о трагедии Рубцова—Дербиной? <…> О пьянстве его горчайшем? О попытках «пробиться в печать»? Об этом знала только Людмила — и любила. И убила в отчаянье. Когда пьяный Коля тянулся за молотком, чтоб — её… Фонари вы её — видели? На женском прекрасном лице?.. И идут — публикации за публикацией: «Убийца поэта». А если бы Коля её замочил? Она ведь — тоже поэт. И прекрасный…»
Весь этот шизофренический русофобский бред цитируется Паниным с помощью Огрызки для того, чтобы доказать, будто в смерти Рубцова виноваты все его вологодские земляки — «свиномордые свинофилы». А кто был тогда в Вологде рядом с ним? Яшин, Астафьев, Белов, Фокина, Романов, Шириков, Грязев, Коротаев, Балакшин, Чухин и многие другие — честные и любящие Рубцова русские писатели и поэты, которые всем, чем могли, помогали ему, так же как мы, его московские друзья: Кожинов, Передреев, я, Егор Исаев. И первая московская книга Рубцова — «Звезда полей» — во многом вышла благодаря нашим общим стараниям. Константин Кузьминский, несостоявшийся поэт, — но более чем состоявшийся русофоб, задыхаясь от злобы, много лет подряд заполняет свой сайт бульварными проклятиями по адресу Кожинова, Распутина, Проханова, Бондаренко, Горбовского, Селезнёва, словом, всех тех, кто в то время любил и понимал Рубцова по-настоящему, в отличие от всяческих питерских кузьминских, бродских, шнейдерманов и московских паниных с огрызками.
Нынешние, по словам Виктора Астафьева, жёлтые «жюльнаристы» выпихивают Дербину на подиум, выдвигают на премию «народный поэт», экспертом которой является сам Панин, негодующий, что она оказалась всего лишь на 9-м месте. Весь этот абсурдный спектакль станет возможен лишь тогда, когда им удастся доказать, что «алкоголик» Рубцов умер от инфаркта, а если его и задушила Л. Д., то лишь в состоянии аффекта, при самообороне, иначе бы он «замочил» её «молотком».
Прочитав статью Панина, я понял причину его запредельной ненависти ко мне. Я-то думал, что мы нигде не встречались. Но он плаксиво жалуется:
«Разве Куняев ничего обо мне не знает? Допустим, он не читал моих стихов. Возможно, он забыл о том, что мы с ним лично знакомы: в 2009 году очень мило беседовали в Барнауле и даже обсуждали возможность проведения в «Л. Г.» дискуссии о современной патриотической поэзии», «но не мог Куняев в 2010–2011 годах не читать «Лит. газеты». И вряд ли он не видел там ни одного материала за подписью Игоря Панина, так как мои статьи, интервью, рецензии выходят достаточно часто. Но здесь он делает вид, будто впервые обо мне слышит».
Бедный завистник! Ну, зачем я должен помнить какую-то случайную встречу с ним «в Барнауле, в 2009-м году»? Смешно, когда он напоминает мне, что приходил в качестве курьера три года тому назад за стихами Виктора Бокова в редакцию «Нашего современника». Это что — историческое событие? Ну, а если я и читал какие-то рецензии Панина, то в памяти они не остались, так что, как говорится, «пиши жалобу на себя».
Мало того, что у него комплекс неполноценности (все, видите ли, должны помнить, где он был и что напечатал), но и журналист-то он беспомощный, потому что сумел всего-навсего лишь повторить слухи и сплетни, вышедшие за мою долгую жизнь из-под пера некоего поэта Теущакова, старого сплетника Личутина, провокатора Мальгина, давно живущего, подобно Кузьминскому, «за бугром», и т. д.
Но особенно уязвило тонкую поэтическую душу Панина то обстоятельство, что я не знаю его стихов. Что делать! Я попросил Володю Бондаренко «вытащить» стихи Панина из интернета (ещё раз повторюсь, что сам я берегу своё время и свои глаза, а потому ни на компьютере не работаю, ни в интернет не залезаю. А сайт мой для меня организовала моя почитательница Александра Яковлева, которая следит за тем, что я печатаю, и время от времени обновляет его. Спасибо ей за это).
Стихам Панина предшествует его фото: жирный парень с волосатым брюхом в плавках сидит под пальмой на каком-то экзотическом южном пляже, естественно, с ноутбуком и сочиняет стихи о Родине: «Тошен писателю быт; дни окаянные. Родину нужно любить на расстоянии, дабы не вязнуть во щах кислого ужаса и никого просвещать больше не тужиться». Дальше идёт такой же косноязычный набор слов «просветителя» в духе Болотной площади, о «гэбне», о «новой полиции», о «палачах», о «плачущем «карлике», а в конце итог:
В общем, представился б шанс,
а не пародия,
я б не вернулся, душа,
матушка Родина.
А в чём дело? Какой шанс тебе нужен? Езжай к своему кумиру Кузьминскому в США или к Мальгину в Италию, к Губерману в Израиль. Чего ждать какого-то «шанса»? И матушке Родине будет легче, когда она избавится от такого сыночка. И в русской поэзии будет меньше одним русофобствующим графоманом:
Остановка, хоть в окно поглядим:
две избушки, огороды и грязь.
Ах ты, Родина, ах, диво из див, —
проблеваться бы в тебя, умилясь.
Действительно «тошен писателю быт»: его тошнит от пейзажей с «избушками» и «огородами», с «замызганным Касимовым» и «муторной Рязанью», которые вдохновляли Есенина и Рубцова, ему «проблеваться» хочется. Ну, и «проблевался» бы под пальмой на экзотическом пляже, тем более что нервишки не в порядке.
Тоску замуровав
в исписанной тетради,
к чему качать права,
каких иллюзий ради…
Без видимых причин,
без лишнего вопроса…
Намедни — кокаин,
сегодня — кровь из носа.
Какие творческие муки испытывает наш стихоплёт! — до блевотины дело доходит, до кровотечения из носа. Очень советую Полякову полностью напечатать в «ЛГ» этот «патриотический цикл» своего сотрудника, закомплексованного выкормыша интернетовской помойки, рыдающего от непонимания на Родине:
Услышишь слово «Родина» — беги!
А может быть, Родина его сама «выблюет» куда-нибудь в Израиль, к Губерману? Да вспыльчивый Рубцов, если бы подобный Панин в своё время пришёл к нему в литинститутскую общагу и прочитал такое, пинками бы выгнал паскудника из своей комнаты.
* * *
А теперь перейдём к Огрызке. У него есть веская причина для того, чтобы постоянно обливать грязью журнал «Наш современник» и его главного редактора. Всё дело в том, что в начале 90-х годов Огрызко работал какое-то время в нашем журнале, но был оттуда изгнан мною, когда я узнал, что он плетёт целую сеть интриг в коллективе, «подсиживает» своих ближайших товарищей по работе, распространяет о них всяческие сплетни. Я редко беру в руки «Лит. Россию», но буквально в любом номере, который попадается мне на глаза, нахожу «огрызкины следы». Может быть, больше, чем меня, он ненавидит только Кожинова, о котором «Лит. Россия» писала, что Кожинов «человек скрытный, хитрый, недоброжелательный». В нескольких номерах газеты за 2012 год Огрызко попытался утвердить лживую версию о том, что Кожинов в советское время активно сотрудничал с КГБ; желая скомпрометировать Кожинова, он попытался замарать литературную репутацию честнейшего Юрия Селезнёва, заявив, что последний был «слепой исполнитель воли Кожинова» и мыслил «прямолинейно» и «плоско». Частенько Огрызко опускается до прямой лжи. В статье «Нас, может быть, двое» (№ 30–32, 2012) он заявляет, что Кожинов »собирался писать по сути апологетическую книгу о Тютчеве». Да эта книга была написана Вадимом Валерьяновичем в 80-е годы, вышла в 1988-м, неоднократно переиздавалась, а её автор стал лауреатом Тютчевской литературной премии. Мало показалось Огрызке своих антикожиновских выпадов, так он опубликовал несколько страниц лживых воспоминаний скульптора Чусовитина и фантазёра Байгушева, порочащих Кожинова. В одной из своих статей Огрызко лжёт, когда пишет, что после августовского путча Куняев якобы «сбежал» из Москвы «на три месяца», «сославшись на необходимость дописать книгу о Есенине». То есть хочет изобразить меня жалким трусом. Но после августовского путча на писательском пленуме, проходившем в сентябре 1991 года, я разорвал распоряжение префекта ЦАО А. Музыкантского, предписывающее его «гвардейцам» закрыть и опечатать Дом писателей на Комсомольском проспекте, 13, якобы за то, что руководство Союза писателей России сотрудничало с ГКЧП. И этот мой поступок помог писателям спасти свой дом. И всю осень 1991 года я находился в Москве, в гуще литературных и политических событий. А книгу о Сергее Есенине мы с сыном Сергеем начали писать на даче в Подмосковье не в 1991-м, а в ноябре-декабре 1994 года.
В «Лит. России» рядом с панинским пасквилем речь идёт не только обо мне и Кожинове, но и о Сергее Ключникове и о моём сыне Сергее, которому Панин отказывает в праве быть сотрудником журнала «Наш современник»: «Понятно, что нет в России ни одного человека, кроме вашего сына, который мог бы заведовать отделом критики в «Нашем (вашем! — И. П.) современике»).
Ну что я могу ответить на этот упрёк Панина и одновременно его единомышленника В. Личутина, чьи слова о том, что при «Нашем современнике» «кормится худо-бедно весь куняевский род», Панин торжествующе цитирует?
А вот что. Мой сын, Сергей Куняев, до прихода в «НС» пять лет работал редактором в издательстве «Современник», потом пять лет в отделе критики журнала «Москва». Он мой соратник и соавтор по созданию книги «Сергей Есенин», изданной в серии ЖЗЛ в 1995 году, с тех пор переиздававшейся 12 раз и объявленной в 2005 году самой популярной книгой серии. Он автор книги о Николае Клюеве, которая была целиком напечатана в журнале «НС» и выйдет также в серии ЖЗЛ в 2013 году. Он автор книги «Жертвенная чаша» о русской литературе XX века, а также книги «Русский беркут» о судьбе и творчестве поэта Павла Васильева. Он же составитель, автор вступительных статей и комментариев к книгам С. Есенина, Н. Клюева, А. Ганина, П. Карпова, В. Кожинова, А. Ланщикова и т. д. Всего не перечислишь.
Взвесьте, господин Панин, кого должен был я взять на должность заведующего отделом критики в журнал — его или журналиста, подобного Вам, имеющего за душой несколько рецензий, которые забываются на другой день после их прочтения, и нескольких русофобских стишат, достойных лишь интернетской помойки.
Так что Сергей Куняев не «кормится» (по словам Личутина) при «Нашем современнике», а честно и успешно работает там. Лучше бы вспомнил Личутин, как он, испугавшийся четверть века тому назад взвалить на себя бремя руководства журналом «Октябрь», оказался совершенно не способным ни к какой работе и стал искать благодетелей, чтобы прокормиться. Сначала нашёл Проханова, потом «притёрся» к издателю Титову, потом прислонился к литературному начальнику Ф. Кузнецову, а сейчас кормится с руки Юрия Полякова, организующего Личутину литературные премии. Ну ни дать ни взять чистый Фома Опискин, профессиональный иждивенец из пророческой повести Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели».
Но с благодетелем надо чем-то расплатиться — и несётся со страниц «Литгазеты» в адрес врагов Полякова лай переделкинского «друга человека», охраняющего две хозяйские дачи, а заодно и свою благоустроенную конуру.
Огрызко в том же «панинском номере» печатает заметку некоего В. Голованова, грубо и облыжно обвиняющего поэта Владимира Кострова в плагиате. Старый и больной Костров не в силах был ответить клеветнику, и слава Богу, что за своего друга и учителя вступился Геннадий Красников. А совсем недавно ко мне обратился знаменитый Олег Михайлов и чуть не плача пожаловался, что его подвижнические литературоведческие труды были ошельмованы в «Лит. России» всё тем же Огрызкой.
Но этого мало нашему пакостнику. В том же панинском номере он с наслаждением комментирует историю с убийством «деда Хасана» в ресторане на территории «Дома Ростовых»:
«Сближение писательского руководства и «королей преступного мира» началось в 2005 году при «дяде Стёпе», то есть при Сергее Михалкове». Тут же Огрызко, естественно, сообщает, что после Михалкова «власть в «Доме Ростовых» перешла к поэту-хозяйственнику Ивану Переверзину», коварно намекая, что «криминальные авторитеты, любившие обедать в «Старом фаэтоне», даже «крышевали» некоторых писательских менеджеров». А в конце этой лживой и подлой заметки он совсем распоясался, замахнувшись на весь Союз писателей России:
«Как бы там ни было, покушение на короля криминального мира, совершённое на территории «Дома Ростовых», сильно подмочило репутацию как всего писательского сообщества, так и нынешнего руководства МСПС.
Пикантность ситуации ещё и в том, что не так давно 80-летний председатель Союза писателей России Валерий Ганичев публично заявил о том, что в числе своих преемников он видит всё того же г-на Переверзина. Если так дело пойдёт и дальше, то не исключено, что скоро на Комсомольском проспекте, 13, мы увидим новую «малину».
Прочитав это, я тут же позвонил Ганичеву, который был возмущён до глубины души:
— Огрызко профессиональный провокатор и сплетник, — заявил мне по телефону Валерий Николаевич. — Я ничего публично ни о каком своём преемнике не заявлял, я говорил лишь, что вопрос о руководстве Союза писателей России будет решаться осенью делегатами нашего писательского съезда…
Ну разве Огрызко вместе с Паниным — не представители жёлтой прессы, хотя многие писатели не соглашаются со мной, почему-то называя его «голубым журналистом». Впрочем, как говорится, «на вкус и цвет товарищей нет».
Во время своей работы в «Лит. России» Огрызко набивался в друзья-товарищи или даже в покровители к Юрию Кузнецову. Но, насколько мне известно, Кузнецов, проработавший в «Нашем современнике» с 1997 года до самой своей смерти в 2003 году и напечатавший все свои произведения, написанные в эти 7 лет только в родном журнале, не оставил в своём творческом наследии ни одной строчки о «жовто-блакитном» (да простят меня украинцы!) журналисте, прилипавшем к нему. А Станиславу Куняеву, чьё имя так шельмуется сегодня в огрызкинской «Лит. России», Кузнецов посвятил стихотворение, в котором присвоил ему звание «лейтенанта третьей мировой». Оно начинается так:
Жизнь прошла. А значит, будь спокоен,
В общей битве с многоликим злом
Ты владел нерукотворным боем —
Ты сражался духом и стихом.
Вечная память тебе, Юра, ты уже обитаешь в раю, который каким-то чудом изобразил в поэме о Христе, напечатанной в твоём любимом журнале. Твоя душа встречается с душами Рубцова, Кожинова, Передреева, а я до сих пор сражаюсь «духом и стихом» с мелкими бесами, один из которых так подобострастно отирался около тебя. А Вадиму ты посвятил целых пять стихотворений — одно глубже другого. Но этот бесёныш, исходящий чёрной злобой к Кожинову, не способен понять их, хотя и притворяется писателем.
* * *
Мало того, что огрызочная «Лит. Россия» постоянно облаивает из-под своей подворотни и треплет имена С. Михалкова, Н. Рубцова, В. Кожинова, Ю. Селезнёва, В. Ганичева, И. Переверзина, О. Михайлова, В. Крупина, Ст. Куняева, Вл. Кострова и многих других писателей. Недавно жёлтая газетёнка замахнулась даже на святое для России имя Александра Пушкина. Два года тому назад (04.03.2011) Огрызко опубликовал на страницах своей газеты якобы поэму о Пушкине под названием «Александр и Александра». Автором был якобы тоже поэт Игорь, но не Панин, а Кохановский, известный как песенный текстовик и якобы друг Высоцкого. Поэма повествует о якобы существовавшей сексуальной связи Пушкина со старшей сестрой его жены Александриной и о том, что автором «диплома ордена рогоносцев» и грязных писем, которые получил в конце 1836 года поэт и которые стали причиной его дуэли и смерти, был… сам Пушкин. Эта грязная сплетня, корни которой тянутся из ХIХ века, в наше подлое перестроечное время расцвела пышным цветом под перьями пошляков из «Московского комсомольца», «Искусства кино», «Парламентской газеты». Но всех их: и академика Н. Петракова, и неких А. Королёва с В. Козаровецким — переплюнули Огрызко с Кохановским. С развязной рифмованной графоманской пошлостью последний сообщает нам, что Александрина «знала, что сестра не безупречна перед мужем», что Пушкин »сочинит и разошлёт семь пасквилей — дипломов мерзких о нём самом, что, в свой черёд, предлог для поединка веский», что он сам «посвятил в свой дерзкий план любимую Александрину». Но «апогеем» бесстыдства является финал «поэмы» о том, что «поэту верность — свой обет — несла в душе Александрина, и лишь спустя 15 лет обет прервал другой мужчина, печаль коснулась брачных уз, когда пикантностью нелестной всплыла недевственность невесты, но как-то сгладился конфуз».
Всё знают Кохановский с Огрызкой, как будто оба соглядатая в замочную скважину подглядывали и за сёстрами Гончаровыми, и за Пушкиным, как будто ночевали в их спальнях. Когда знаменитый своими глубочайшими знаниями жизни Пушкина, своим толкованием пушкинских текстов и своей научной честностью мой однокашник по МГУ Валентин Семёнович Непомнящий с омерзением прочитал кохановско-огрызковскую стряпню, то прислал в редакцию «Нашего современника» негодующее письмо, в котором писал: «Известно: получив анонимку, Пушкин решил, что это затея Луи Геккерена, «приёмного отца» и сожителя Дантеса <…> известно далее: в свете обвиняли в этом грязном деле и кн. П. Долгорукова, и кн. И. Гагарина, и министра К. Нессельроде, и министра С. Уварова; одним словом, тень пала на многих. Само собой разумеется: давая получению «диплома» огласку, Пушкин не мог не предвидеть подобных последствий. А это значит: если — по указанной версии — Пушкин сам фабрикует мерзкий пасквиль, где, называя себя рогоносцем, обливает грязью свою жену специально для того, чтобы сделанную мерзость приписать другому или другим. Подобное во все времена — включая и пушкинское, и исторически ещё недавнее, — называлось подлостью. Конечно, Пушкин, как и все мы, был человек грешный, что сознавал и в чём нередко раскаивался. <…> Но никто из знавших его, включая недругов, — никто, нигде и никогда не обвинял и не заподозрил поэта в каком-либо низком поступке. Подлецом Пушкин предстаёт только в наше время, в названной версии, стоящей на том, что подлость была ему «выгодна» <…> В историю с пасквилем, порочащим Наталью Пушкину, вписывают её сестру Александру, предстающую такой же бессовестной тварью, как и сам поэт. <…> Пушкин предстаёт, сверх всего, ещё и беспросветно тупым циником <…> Мы имеем дело с явлением эпохи конца человеческой культуры — эпохи, в которую России, родине Пушкина, вступать тошно.
Вот что я могу сказать о современной, как глянцевый журнал, версии нравственного облика величайшего русского поэта. Верю, что она не оболванит читателей — тех, для кого ещё внятно человеческое и белое отличимо от чёрного. Надеюсь, они поймут: то, в чём стараются убедить творцы версии о Пушкине-подлеце, есть факт биографии самих этих людей»…
Непомнящий прав. Видимо, дьявольский план всех этих паниных, кузьминских, кохановских и огрызков заключается в том, чтобы сформировать в читающем обществе убеждение, будто бы Александр Пушкин — «подлец», Александрина Гончарова — «бессовестная тварь», Николай Рубцов — «алкоголик», что все они виноваты в собственной смерти, а пострадавшими от их сумасбродства являются Дантес с Геккереном да Людмила Дербина.
Этих людей, грязно извращающих судьбу и жизнь Пушкина, вполне уместно назвать хлёстким словом «извращенцы» и относиться к ним с таким же презрением, с каким Пушкин относился к педерастической парочке Геккерену и его, по словам Пушкина, «так называемому сыну», чьи имена до скончания времён будут носить на себе печать позора. Странно, что столь позорная «слава» так притягательна для сплетников из «Литературной России».
* * *
В конце прошлого года я встретился с фотохудожником и летописцем российской писательской жизни, автором знаменитого «Русского альбома», действительным членом Петровской академии наук и искусств Анатолием Пантелеевым. Он приехал из Питера в Москву, чтобы побывать на моём юбилее. Но не только за этим.
Возмущённый постоянным шельмованием со стороны Огрызки многих славных писательских имён России, Пантелеев, прежде чем побывать на моём юбилее, сначала приехал на Цветной бульвар, нашёл дом № 32, строение 3, прошёл по коридору первого этажа до кабинета главного редактора. Зашёл, молча сел в кресло перед его столом. Огрызко засуетился, заказал чаю, что-то говорил об изданных им книгах, совал Пантелееву эти книги… Пантелеев молча выслушал его подобострастную болтовню, а потом кратко, но весомо изложил Огрызке всё, что он думает о его грязных сочинениях, касающихся многих достойных писателей. Огрызко что-то заверещал, что он должен обо всех сказать правду, какая бы горькая она ни была, но Пантелеев встал, чуть-чуть перегнулся через стол и дал ему по толстой физиономии даже не пощёчину, а врезал-таки по-настоящему, по-мужски… Огрызко стал вылезать из-за стола, но Пантелеев остудил его пыл, плеснув остатки чая из кружки на искажённое злобой лицо, повернулся и вышел из кабинета.
Рассказывая об этом мне, Пантелеев поблагодарил меня, подчеркнув, что такому способу заступничества за честь своих друзей он научился у меня. Да, в молодости я, действительно, не раз именно так рассчитывался с подлецами и клеветниками. Думаю, что эта затрещина, полученная, говоря словами Валентина Непомнящего, «подлецом», — не последняя в его жизни.